— Чем же это, легше-то? — А у самого аж задрожало всё внутри.
— С глаз долой, из сердца вон. Забудете.
— Забыть вас — я уже не забуду. А чтобы вам было полегче, сегодня же переговорю с бабкой Снегирёвой: одна живёт.
— Спасибо вам… — тихо выговорила и отвернулась. Голос был со слезой внутри.
— А за што спасибо-то?
— За любовь вашу, за доброту.
— Это вам спасибо! — вырвалось.
Обернулась, глаза широкие, в лужицах:
— Мне-то за что? Я вам жизнь, кажется, сломала. Меня казнить мало! А вы…
— Я теперь другой стал. Вот за што. Што вы мне встрелись.
Разговор на этом закончился, вернулись со двора свои — развешивали на морозе бельё на верёвках. А он собрался и пошёл к Снегирёвой. Бабка Луша только обрадовалась:
— Да с полным моим удовольствием, касатик! Веди хоть щас. С тоски помираю одна! А тут жива, да молода душа будет. Уж мы с ей заживё-ом!..
И, действительно, зажили: душа в душу. Ириша этой бабе Луше нарадоваться не могла:
— Васенька! Это же народный кладезь, а не баушка. Столько пословиц знает, прибауток, песен старых, поговорок! А какой доброты и душевности!..
Видно, в порыве любви и благодарности к этой бабе Луше, да и благодарности к нему, за то, что устроил ей радостную жизнь, Ириша вдруг обняла руками за шею и поцеловала в губы. Вот с того вечера и началось всё у них…
А кончилось тем, что родилась у Ириши девочка, Милочкой назвала. Ещё объясняла:
— Людмила — значит, мила людям. А мне будет — Милочкой.
— А мне?..
— А тебе, Васенька, лучше пока никем. Ты не приходи больше. Я тебя люблю, но не приходи. Оставайся в своей семье, не хочу брать на душу грех.
— Глупая, я же тебя люблю, а не свою семью! Да и знают уже все, от кого у тебя дочка. А ты одна, как будешь-то? Чужая тут всем, ни кола, ни двора!
— Ну, двор-то — пока есть. В "декрете" — окрепну. А дальше видно будет… Сейчас миллионы женщин остались одни. А мне ты доченьку подарил. Это же счастье! А ты — "одна", "одна", — ласково передразнила она, глядя на него с благодарностью и улыбаясь ему.
— А я, значит, совсем, што ли, не в щёт у вас? — обиделся он.
— У "вас"?! — испугалась она. — Ты меня уже, как чужую, на "вы"?!
— Да не тебя я, — испугался и сам, увидев её лицо. — Вас — это и мать, и Настя, и ты. Все меня гоните! Тоже "чужим" сделать хотите. А я ведь Милочке-то — родной отец, как-никак.
— Прости меня, Васенька! Я не хотела тебя обидеть, и не считаю тебя чужим. После войны — всегда буду рада тебе, если не передумаешь. А сейчас — все скажут: отбила чужого мужа. Не надо пока встречаться, пусть время пройдёт. Тогда…
Вот тогда он взял и ушёл в военкомат — чтобы не встречаться. Но в действующую армию, как хромого с детства, его не приняли — одна пятка выше другой и ступня согнута. А в военизированную охрану на север, под Архангельском, взяли. Только вот охранять-то пришлось не склады какие-то, а людей — лагеря это были. И лагерей тех в Архангельской и соседней, на восток, области — что поганых грибов в поганом лесу! А с поганками жить — уголовщиной, "вохрой" — это и самому поганым стать. Хотя сам ничего плохого вроде бы и не делал, но в общем-то, в поганом процессе той жизни участвовал. Значит, и на нём есть вина. Недаром же, когда напивался, шумел перед женой: "Настя, отойди! Я — страшный есть человек, могу и убить!.."
Никого и никогда, конечно, не убивал. Потому что ловить убегавших из лагерей заключённых его не брали — хромой. А с вышки, на которой он их охранял, стрелять так и не пришлось. Может, и не сумел бы. Потому что чувствовал, выстрелить в живого человека, убить — не сможет.
А вот Иришу в оставленной им Вологде — кто-то убил. Ударил ножом сзади, когда шла поздним вечером домой. Настя, приехавшая потом жить к нему, клялась на маленькой иконе, которую с собой привезла: "Нету, Вася, на мне этого греха, ты даже не думай про такое! Сама милиция не знает, кто это и за што сделал. Видно, перепутал её кто-то с другой — тёмное дело было. На мне другой грех: от него не отрекаюсь. Бабка Снегириха привела к нам годовалу дочку Ирины. Так вот её я — в детдом отвезла, што за городом, рядом с военной частью. Это уж без тебя мы его там, возля Пантелеевки, построили".
— Зачем же? — возмутился было. — При живом-то отце!..