А жизнь — не кино. Жизнь неповторима. Недаром в пословицах… 2 раза в одну и ту же воду не ступишь.
"Может, напрасно мы с Андрюшей не поженились? Сколько счастливых вечеров потеряли!.. Отец вон — жалеет, да поздно".
А утром отец объявил им, перед тем, как пойти куда-то из дома:
— Вот што хочу вам сказать. Зря вы — не живёте, а мучаетесь токо, я ведь вижу. Главное препятствие всегда — што? Негде жить. Негде работать. А он у тя — художник. Рисовать можно и тут: вон как шустро у него пошло!.. Продавать — можно в Архангельске. Жить — есть где. Вот и оставайтесь здесь. Сходитесь. Я же вижу, как вас тянет друг к дружке. Места всем хватит… Рыбкой — я вас сам обеспечу. — И ушёл.
Людмила так и загорелась:
— Андрюшенька! Я тоже ночью об этом думала. Это же счастье, счастье! Никто не будет мешать нам видеть друг друга. Заботиться, разговаривать…
Андрей согласился сразу, без всякого внутреннего сопротивления, и заговорил возбуждённо со страстью:
— Всё правильно он сказал. Мы, действительно, не можем друг без друга. Я — так извёлся уже от этой напряжённой, собачьей жизни. Ни разу вместе ни в отпуск, ни на улицу — ворованный сахар вприглядку! Даже своими творческими задумками некогда было поделиться. А ведь у тебя — природный вкус на живопись! Да и какая ты мне любовница? Жена ведь по сути. Же-на-а! А такую канитель развели…
Людмила стала планировать, как они будут здесь жить, как переедут в Архангельск, когда Андрея примут в союз художников. А он, почувствовав себя вдруг неважно, снова прилёг и думал, не слушая. Жалел тех влюблённых, которым повезло только на 3 недели: "Их же сотни тысяч, если собрать всех вместе, приехавших домой из Крыма, Гагр, Сочи! Тоскуют теперь и в Омске, и в Минске, в Херсоне и во Владивостоке. Разве же только одни мы виноваты в том, что в юности не хватало на всех красивых костюмов и украшений, денег на нормальную жизнь и человеческие отношения? Разве от нас пошла эта вселенская ложь во всём?"
Словно лошадь, выпряженная из телеги и отпущенная на луг, он расслабился и представил себе Сочи — яркие краски в городе и на море. Стремительные ресторанные и любовные ритмы. Сверчковые прибои по ночам, то замирающие, то достающие до мигающих от счастья звёзд. Жизнь на всю катушку, пусть уплотнённую в 24 дня, но зато сладкую, как малиновый сироп. Консервированную любовь, до которой дорываются раз в году десятки тысяч супругов, переставших любить, полупьяных от кратковременной свободы, полученной по профсоюзным курортным путёвкам. И вернулся к прежней мысли: "А потом их развезут в разные стороны поезда, и опять всё пойдет по горькому кругу, который называется "неудавшаяся жизнь". Надо будет вот разводиться. Слёзы, упрёки, помои… О, Господи, мы же сами виноваты в том, что живём, ощущая себя не людьми, а пленниками советской безжалостной власти!"
Сердце Андрея Александровича вдруг прошила острая, раскалённая боль. Он вскочил и, хватая ртом воздух, ища левой рукой стену, о которую можно было бы опереться, вскрикнул:
— Людочка!.. Мне плохо. Сердце… — И упал на пол.
Она бросилась к нему, приподняла голову и, видя, что он жутко смотрит на неё и что-то хочет сказать, закричала, боясь, что он умрёт сейчас на её глазах:
— Андрюшенька, миленький, что с тобой? Господи, что же делать?..
Руки у неё тряслись, когда вскочила и зачерпнула кружкой из ведра. Расплескивая воду у губ умирающего, она пыталась его напоить, но поняв бесполезность затеи, смочила ему водой только губы и лоб и принялась массировать грудь, которая под её руками становилась все безжизненнее и, кажется, остывала.
Неожиданно появился отец с собакой. Он-то и привёл её в чувство:
— Што тут у вас?..
— Василий Алексеич, папа — надо врача! Скорее!..
— Да нет у нас тут врача. Никакого. Токо аптека.
— Зови аптекаря! Что-то с сердцем… У его отца, рассказывал, тоже было. И в этом же возрасте, я посчитала.
Когда отец Людмилы привёл аптекаря с шприцем и каким-то лекарством, было уже поздно. Представитель медицины неловко потоптался, констатировал инфаркт миокарда и тихо, незаметно ушёл. Отец, поставив на плиту ведро с водой, негромко, но так, чтобы Людмила поняла, посоветовал: