Но с Ритой было иначе. Он не мог объяснить себе почему. Конечно, он раздражался, но не настолько, чтобы уйти. Он чувствовал за её эпатажем ранимость. Так было и когда она демонстративно жевала резинку или сосала леденцы, или громко разговаривала. За всем этим он видел другую девочку. Она не могла позволить миру надеть уздечку на свою независимость. Слишком молода? Да нет… дело не в возрасте. Просто такая… такая есть и не переменится.
Большой беды Вяземский в этом не видал, потому что отрицательное сторицей окупалось тем, что он чувствовал себя рядом с ней живым. Однако, он опасался, что в запале, не нарочно и не со зла, а в минуту раздражения она скажет нечто такое, чего он не сможет простить, тогда самолюбие не позволит ему остаться в этом доме. Доме, который показался ему родным в первую же минуту, стоило войти сюда.
Вяземский знал, что уйдёт от женщины, которая только заикнется на тему — ты здесь не хозяин. Рита могла так сказать, потом бы побежала возвращать его, но сказать — могла. А Вяземский не стерпел бы, он никогда не позволял женщине платить за себя и попрекать крышей над головой. Плохо, что Рита не знала — с таким мужчиной надо как-то иначе.
Она не пыталась казаться лучше чем есть, да он и не хотел бы такой двойственности. Именно её открытость, естественность привлекли и покорили его, но непосредственность, граничащая с хамством — удручала. А ещё он её жалел. Даже когда не было причины, всё равно жалел.
Поэтому он ждал, когда на неё «находило». Если начинала бесноваться и скандалить, то обхватывал крепко и опять же ждал, чтобы ослабело сопротивление и она перестала брыкаться и царапаться. Когда Маргарита начинала рыдать или делать «ииииииииии» — это значило можно уже отпустить…
Они прожили совсем мало, а ему казалось целые годы. Иногда приходило странное чувство, особенно в минуты наивысшей близости, не обязательно во время секса, эта могла быть близость на улице, на прогулке, в магазине, и ему тогда казалось, что всё повторяется. Что он знал её раньше и так уже было у них. Вероятно это и была любовь.
Так они и жили. А осень становилась всё холодней, уже и листья все осыпались, и деревья на канале стояли голые, с торчащими вверх чёрными ветками. Статуи в Летнем саду убрали в ужасные серые ящики, а листва на дорожках свалялась, начала гнить, превращаться в склизкую коричневую массу. Шли дожди, мелкие, холодные. Ветер дыбил Неву. Началось наводнение…Город продрог и хмурился поздними рассветами. В квартире было холодно.
Рита уныло бродила по дому, закутанная в плед. Часами сидела на подоконнике и смотрела на ртутную рябь Фонтанки, круглые, голые, похожие на мотки колючей проволоки, кроны тополей и мокрый асфальт.
Вяземский приходил с работы поздно. Ничего не рассказывал. Долго сидел в гостиной за компьютером. Спать ложился поздно и так уставал, что уже не мог отвечать на робкие ласки Риты. Она отворачивалась к стене и тихо плакала. Но так чтобы он не замечал.
В этот вечер он вернулся заполночь и застал Маргариту в слезах.
— Почему ты плачешь? — стал он спрашивать её, заглядывая глаза.
— Мне было одиноко, — всхлипывала она и прижималась к нему всем телом, — нет, не одиноко, я же с тобой. Я соскучилась.
— Я тоже… я хотел посмотреть фильм, но он страшный и тебе не надо его смотреть,
— А я…хотела… любиться…
— Хорошо.
— И ты не будешь смотреть?
— Нет… что мне важнее? Кино? Или ты? То что есть у тебя вот здесь?
— Разве можно сравнивать? Кино — это высокое искусство… — она засмеялась, отбиваясь от его рук, но он не отпускал.
— Любовь тоже…ну… иди ко мне…
Потом он любил её. Потому что стоило ей сказать о любви, и он уже не мог думать о другом. Он всё же поставил фильм, не тот, о котором говорил, другой. Там была какая-то странная история и много музыки.
— Шуберт.
— Что? — не поняла она и приподнялась глядя в экран.
— Это Шуберт… я играл это… на рояле, давно.
— Правда?
— Угу… ну не отвлекайся… иди ко мне… я хочу тебя…
Он ласкал её нежно. Им было хорошо. Она говорила что-то важное, но он не мог понять и смеялся и говорил, что не в состоянии сейчас думать головой. Потом пришла животная страсть, неукротимое желание взять её сразу. Рита попросила быть сзади, он прижался к ней, и взял, как она хотела. Он ласкал её, тискал грудь, кусал её плечи, но потом повернул её к себе и стал целовать в губы и опрокинул на спину. Он любил брать её сверху.
Сначала она стонала громко, потом закричала:
— Мама…мамочка…
Потом он кончил в неё, стиснул крепко. Шептал в её волосы:
— Ты уморишь меня…ну, я совсем тебя раздавил. Ты ещё жива, детка?
— Уморю? Тебе что плохо? Нет, не раздавил, я люблю так…ты большой…
— Нет, мне хорошо…мне очень хорошо…Но я хочу курить и выпить вина…
— А я хочу спать, я уже засыпаю. Если хочешь, отнеси меня.
— Да, как вчера…. У нас есть сыр?
— Что?
— Я посмотрю, что у нас есть в холодильнике. Я есть хочу.
— Сыр есть, но я засыпаю.
— Сейчас я заверну тебя… ты спи, спи.
Потом она спала на диване, а он на кухне сделал бутерброды и откупорил вино, то самое, что они купили несколько дней назад, когда целовались в магазине. Отличное красное вино…Вся эта жизнь с ней, дни наполненные мыслями о ней и ночи, которые они проводили вместе, были так не похожи на то что было с ним раньше…так не похожи…те слова, которые он сказал ей, когда пришел, они теперь со всей ясностью всплыли в его памяти. «Я не умею любить, но ты научишь меня…»
Ей мало было одной жизни, она проживала многие, причём в несколько дней, если увлекалась, а то в несколько недель или даже месяцев, но это редко. Из прочитанных книг, просмотренных фильмов черпала она события и ощущения и примеряла их на себя, а потом забывалась и принимала за свои собственные. Сегодня она могла стать Маленьким принцем, завтра Наташей Ростовой, послезавтра Кассандрой или Изольдой. Она любила Эсхила за сильные потрясения, Толстого за правду жизни, Бальзака за тонкий психологизм, а ещё любила Ремарка за печаль и обречённость к смерти.
В шестнадцать лет она была влюблена в Александра Македонского и даже хотела написать о нём книгу. Эта девочка построила свой мир и, став женщиной, не вышла из него. В какой-то степени она осталась ребёнком. С фантазиями, страстью к познанию нового, созерцательностью, непоследовательностью, капризами и обидами.
Взрослые не слишком хорошо понимали её, а мужчины и подавно. Сначала их тянуло к ней, словно магнитом, рядом с ней они ощущали нечто необыкновенное, но потом её странный мир начинал утомлять их, а постоянная требовательность Риты к проявлению внимания, её непрестанно меняющиеся и часто неопределённые желания, утомляли и раздражали. Мужчины переставали заниматься ею, оставляли одну, приходили только к ней в постель. Это обижало её и раз за разом она всё больше замыкалась в себе и всё меньше верила людям. Надежда на то, что придёт когда-то человек, который примет её такой как есть угасала. Вяземский не знал тот ли он, кого она ждёт, но он относился к ней совсем иначе. Он смотрел на неё, как на маленькое чудо не из этого мира, как на звезду в своих ладонях.
Конечно и он уставал, как всякий обычный унылый и занудный человек, обременённый работой, но быстро спохватывался, что с ней нельзя быть таким. И это не её каприз. Она, словно экзотический странный цветок, не живёт в среде, которая не принимает её яркий и загадочный мир.
И она всё стремилась куда-то, искала чего-то. Недолгие спокойные часы тихой созерцательности сменялись приступами буйной энергии, веселья, жажды деятельности. Она словно рвала путы, которыми её стягивала жизнь. Она торопилась жить, любить, видеть, чувствовать и даже страдать. Она всегда торопилась. Ожидание было для неё худшим наказанием.