Но о чем я здесь, в сущности, думаю, так это о том, сколь разочаровывающе невзрачными оказались руины Трои.
Практически как заурядный городской квартал, несколько этажей в высоту.
Хотя люди жили и за пределами крепости, на равнинах.
Но все же.
В «Одиссее» Елена с возрастом обретает блистательное лучезарное величие. Я дважды или трижды перечитала эти страницы, где приезжает сын Одиссея Телемах.
А это значит, что я не могла вырывать их и бросать в огонь, как я делала, когда читала пьесы.
Между тем я только что снова наведалась в дюны. Почему-то, писая, я думала о Лоуренсе Аравийском.
Ну, вряд ли можно сказать, что я о нем думала, ведь я знаю о Лоуренсе Аравийском немногим больше, чем о Пинтуриккьо. Однако же вспомнился именно Лоуренс Аравийский.
Не представляю себе связи между нуждой пописать и Лоуренсом Аравийским.
Все еще дует этот игривый бриз. Сейчас, наверное, начало августа.
На мгновение, прогуливаясь обратно, я, кажется, услышала Брамса. Я бы сказала, что это «Рапсодия для альта», но вряд ли я помню «Рапсодию для альта».
Без сомнения, в Национальной портретной галерее был портрет Лоуренса Аравийского.
И теперь в голове засело имя Т. Э. Шоу. Но это еще одна из таких смутных личностей, которые от меня ускользают.
Ничто из этого меня не волнует, кстати говоря.
Меня вообще мало что волнует, как я, возможно, очевидно или не слишком очевидно продемонстрировала.
Что ж, как нелепо было бы в сложившихся обстоятельствах позволить чему-либо меня взволновать.
Иногда я переживаю, если это подходящее слово, из-за артрита в плече. Левом, которое временами несколько сковывает мои движения.
Солнце, впрочем, помогает.
Мои зубы же, наоборот, молчат вот уже пятьдесят лет. Надо постучать по дереву насчет зубов.
Я не могу ничего вспомнить о зубах матери. Или отца.
В любом случае мне, возможно, не больше сорока семи лет.
Не могу себе представить Елену троянскую с проблемными зубами. Или Клитемнестру с артритом.
Был, конечно, Сезанн.
Хотя, нет, не Сезанн, а Ренуар.
Теперь, между прочим, я уже совершенно не представляю, куда подевались мои личные художественные принадлежности.
Вообще-то один раз за минувшие годы я даже натянула холст. Грандиозный холст на самом деле, как минимум девять на пять футов. Более того, я даже загрунтовала его по меньшей мере в четыре слоя.
А потом я не могла оторвать от него глаз.
Месяцами, наверное, я смотрела на этот холст. Возможно, я даже зачем-то выдавила немного краски на палитру.
Вообще-то говоря, я думаю, что это было, когда я снова отправилась в Мексику. В доме, где я когда-то жила с Саймоном и Адамом.
Я, в сущности, убеждена, что моего мужа звали Адам.
А затем, после месяцев созерцания, как-то утром облила этот холст бензином, подожгла и уехала прочь.
Через широкую Миссисипи.
Однако тогда давно я почти увидела на этом холсте разные вещи.
Почти. Например, Ахиллеса, раздавленного горем после смерти друга, когда он посыпал голову пеплом. Или Клитемнестру после того, как Агамемнон принес в жертву их дочь, чтобы вызвать ветер для греческих кораблей.
Ума не приложу, почему мне всегда нравилась та часть, в которой Ахиллес одевается в женское платье.
Если уж на то пошло, то «Одиссею» написала женщина, как однажды кто-то сказал.
Будучи в Мексике, я всю зиму не могла избавиться от старой привычки каждое утро переворачивать туфли на тот случай, если внутрь залез скорпион.
Все привычки отмирали с трудом. Так, я в течение нескольких лет продолжала непроизвольно запирать двери.
Да, и еще в Лондоне. Часто старалась вести машину по левой стороне дороги.
Погоревав, Ахиллес отомстил, убив Гектора, хотя Гектор бежал со всех ног.
Я собиралась добавить, что так поступали именно мужчины. Но также и безутешная Клитемнестра убила Агамемнона.
Не без чужой помощи. Но все же.
Что-то подсказывает мне, смутно, что это могло быть одной из идей для моего холста. Агамемнон у своей купальни, опутанный покрывалом и заколотый сквозь него.
Бог знает, однако, зачем кому-то понадобилась бы столь кровавая тема.
На самом деле кого я действительно могла бы захотеть нарисовать, так это Елену. У одного из сгоревших на берегу кораблей, после снятия осады, во время которой она была пленницей.
Но с блистательным величием при этом.
Честно говоря, я установила тот холст прямо под центральной лестницей в Метрополитен-музее. Под теми окнами в потолке, в которых я прострелила отверстия.
Кровать же я поставила на одном из балконов, с видом на это место.