Итак, можно полагать, что мир в «Любовнице Витгенштейна» уничтожен нейтронными бомбами, потому что людей нет, а музеи, книги и пляжи остались. Что будет с мировой культурой без человека и кому она теперь нужна, если ничего не предотвратила? Зачем вообще были все эти люди? Как их всех теперь не перепутать? Эти и многие другие вопросы встают перед Кейт, отнюдь не интеллектуалкой, которая оказалась единственной и безраздельной владелицей всех сокровищ мира, включая полотна и симфонии. Все это она охотно отдала бы за одного живого кота, занимающего ее мысли куда чаще, чем Бетховен или Рембрандт.
Вторая версия этой стартовой ситуации — безумие, или солипсизм («Солипсизм совпадает с чистым реализмом, если он строго продуман» — эту фразу из «Логико-философского трактата» российский читатель хорошо знает благодаря рассказу Пелевина «Девятый сон Веры Павловны», где она служит эпиграфом). Героиня вполне может полагать сущей только себя, а остальных игнорировать; постоянно разрушающийся мир «Любовницы Витгенштейна» — все эти разбитые окна и протекающие крыши, — может быть метафорой рушащегося внутреннего мира, старческой деменции, тем более что намеки на это в романе есть: Кейт путается в именах и событиях, смешивает сны и реальность, а постоянные повторы слов и целых фраз наводят на мысли о безнадежной борьбе с болезнью Альцгеймера, при которой больной мучительно пытается удержать слова и имена, поминутно вымываемые из памяти. Мы не знаем, сколько лет Кейт. Мы знаем лишь, что сорок семь ей уже было, а может, она просто забыла другие цифры.
И наконец, стартовая ситуация может быть метафорой любой, самой будничной жизни, — ведь человек эгоистичен по самой своей природе. «Зачем слово “эгоист”, если уже есть слово “человек”»? — вполне по-витгенштейновски спрашивал Илья Кормильцев. Все мы смутно видим окружающих, и, может быть, мир «Любовницы Витгенштейна» — это и есть наша повседневность, в которой вещи есть (потому что они нас еще волнуют), а люди и животные исчезли, потому что они требуют заботы, потому что мы от них устали?! И уверены ли мы, что помним свою жизнь? Ведь «состояние Витгенштейна» — это и есть реакция на тотальную неопределенность. В нашем мире все размыто: границы между добром и злом, правдой и вымыслом (жаль, что Марксон не дожил до термина «постправда», ему бы понравилось). Поэтому героиня все время повторяет то немногое, в чем она уверена. Философия Витгенштейна — реакция на заболтанный мир, в котором не осталось ничего бесспорного; на фашизоидный консерватизм с его напыщенностью, на иррациональность, на стремление каждого сектанта сочинить собственный словарь, дабы тем вернее дурить головы неофитам. В мире Кейт есть только конкретные вещи. Все абстракции уничтожены — то ли ядерным взрывом, то ли деменцией, то ли редукцией. Иногда человеку хочется редуцировать мир («я бы сузил», как мечтал Федор Павлович Карамазов, 1880). В «Любовнице Витгенштейна» осталась только действительность, да и той все меньше: закаты, костры, руины.
Что до манеры, в которой эта книга написана, общим местом стало ее сходство с «Логико-философским трактатом», который сплошь состоит из кратких афоризмов. С тех пор в этой форме было написано много чего интересного, в частности «Ориентация — Север» Гейдара Джемаля, многозначительная поэма в прозе, которую роднит с главным текстом Витгенштейна прежде всего адресация. Эту книгу, предупреждал Витгенштейн, поймет лишь тот, кто сам обдумывал схожие мысли. Афоризмы обычно не то чтобы зашифрованы — они в концентрированном виде отражают большой и сложный душевный опыт, который трудно передать; проще обращаться к тому, кто сам прошел хотя бы часть пути. Восходит эта форма, ясное дело, к Ницше, к «Злой мудрости», «Веселой науке», которую предваряет авторский вопрос «могут ли помочь предисловия тому, кто сам не пережил чего-либо подобного, приблизиться к переживаниям этой книги». Как видите, и Ницше, и Витгенштейн для начала отсекают «лишнюю», чуждую аудиторию; это же касается и Марк- сона, чья книга покажется невыносимой любому, кто к ней не готов. Но того, кто страдает тем же недугом, она исцелит.