Я упоминала о том, что искала в Амстердаме, Нью-Йорке, или в Сиракузах, или в Толедо, штат Огайо?
Между тем я понятия не имею, почему зеркала заднего вида напоминают мне о том, что я чувствовала некоторую депрессию вчера.
На самом деле я, возможно, опустила подробность о том, что это было вчера.
Во вчерашнем закате было какое-то спокойствие, как будто его раскрашивал Пьеро делла Франческа.
Что меня разбудило сегодня утром, так это сирень, я вдыхала ее запах по всему дому.
Позже я умылась водой, которую принесла от родника.
Однако на мне до сих пор те же трусы, которые я носила вчера.
Это потому, что, хотя я ходила к роднику дважды, оба раза я прошла мимо своего белья, которое сушилось на кустах.
Честно говоря, я до сих пор чувствую легкий налет той самой депрессии.
Возможно, о чем я думала вчера, так это о крошечном карманном зеркальце, которое хранилось рядом с маминой кроватью, хотя я не помню, чтобы размышляла об этом вчера.
Необходимо, кстати, провести различие между этим видом депрессии и той депрессией, которую я обычно ощущала во время поисков, ведь последняя гораздо больше напоминала своего рода тревогу.
Хотя я, кажется, уже упоминала об этом.
В любом случае однажды я как будто наконец-то перестала искать.
Возможно, это было на пересечении улицы Анны Ахматовой и проходного двора Родиона Романовича Раскольникова.
Несомненно, это также должно было происходить примерно в то самое время, когда я перестала читать вслух. Или, по крайней мере, вырывать страницы, закончив читать их с обратной стороны, чтобы иметь возможность бросить их в огонь.
Что я делала позже со страницами из биографии Брамса, так это пускала их по ветру в надежде, что пепел взлетит.
В Кадисе, где он когда-то писал свои стихи, живя некоторое время у воды, Марко Антонио Монтес де Ока каждое утро кормил чайку, которая прилетала к его окну.
Вообще-то об этом мне рассказал Люсьен. Люсьен также был когда-то знаком с Уильямом Гэддисом, кажется.
Хотя, возможно, это Уильям Гэддис жил некоторое время у воды в Кадисе и подкармливал чайку.
Кот в Колизее был черным, я почти уверена, и приподнимал одну лапу, как будто на ней была рана.
Ничто из того, что я пишу в эти моменты, не должно продлевать мое ощущение подавленности, думается мне.
Хотя я, возможно, просто слишком обеспокоена этими трусами, из-за чего они стали своего рода отвлекающим фактором.
Я только что вышла из дома за чистыми трусами.
Если точнее, то я переоделась, пока была там. Всегда приятно надевать вещи, еще теплые от солнца.
Что, возможно, объясняет, почему я оставила все остальные вещи висеть на кустах.
Опять же некоторые из них, вполне возможно, будут оставаться там неопределенно долго, ведь летом я обычно вовсе ничего не надеваю.
Однажды я и правда забыла несколько вещей, которые замерзли, когда меня застали врасплох ранние морозы.
К тому времени, как я о них вспомнила, мои джинсовые юбки уже можно было поставить вертикально, прямо на землю.
Кто-то счел бы их юбками-скульптурами.
И не может быть никаких сомнений в том, что к тому моменту я избавилась от беспокойства, ведь эта мысль меня даже позабавила.
По-видимому, однажды я искала, а затем перестала, как я уже говорила.
Хотя, весьма вероятно, что это вряд ли было настолько просто.
Определенно, какое-то время я даже не осознавала, что произошли перемены.
Какое-то время я каждый вечер без тревоги наблюдала закат солнца — вот о чем я, наверное, в итоге подумала однажды вечером.
Или о том, что вечное молчание этих бескрайних пространств больше не заставляет меня чувствовать себя, как Паскаль.
Я очень сильно сомневаюсь, что подумала именно так.
Скульптура есть искусство отсечения лишнего материала — сказал однажды Леонардо, если это имеет хоть какое-то отношение к делу.
Хотя, это сказал не Леонардо, а Микеланджело.
А если еще подумать, то Леонардо все-таки не рисовал снег ни на одной из своих картин. Какие-то белесые скалы в тумане — вот что я имела в виду.
Вполне возможно, что Тьеполо тоже не писал ни одной из тех двух картин, если уж на то пошло, хотя на этот раз я лишь имею в виду, что у Тьеполо в его мастерской было множество помощников, поэтому не исключено, что он просто сделал несколько черновых эскизов.
Хотя в действительности он также написал или не написал картину, на которой Агамемнон приносит в жертву бедную Ифигению, чтобы вызвать ветер для греческих кораблей.