Кавалер не знал, осмелится ли когда-нибудь предпринять спуск внутрь вулкана, даже пока тот спит. Разумеется, он был столь же далек от мысли увидеть подземный мир Кирхера, сколь мог считать кратер вулкана входом в ад или извержение (так же как и голод) — карой небесной. Он был человеком рационального мышления, плывущим в море суеверий. Он, как его римский друг Пиранези, был знатоком руин — чем еще считать гору, как не огромной руиной? Руиной, способной ожить и создать новые руины.
На иллюстрациях, дополняющих два фолианта, изданных Кавалером на основе «вулканических» писем к Королевскому обществу, он кое-где появляется собственной персоной, на коне и пешком. На одном рисунке наблюдает за слугой, купающимся в озере Авернус, на другом — незабываемое событие — подводит короля и его гостей к краю ущелья, по дну которого ползет лава. На пейзаже с заснеженными вершинами, где гора выглядит особенно безмятежной, люди отсутствуют, но на большинстве рисунков, демонстрирующих вызванные вулканической деятельностью непостижимые и чудовищные изменения ландшафта, обязательно есть человеческие фигуры: чтобы подчеркнуть зрелищность, нужен зритель. Извержение — натура вулкана, его природа, пусть проявляемая лишь изредка. Поэтому на картине вулкан обязан извергаться… особенно если такая картина у вас одна.
Очередное извержение приближалось, и Кавалер взбирался на Везувий все чаще. Помимо прочего, ему нравилось подвергать проверке свое бесстрашие. Способствовало ли этому обещание долгой жизни? Иногда он чувствовал себя в безопасности, лишь взбираясь по склону клокочущей горы.
Гора дарила ощущения, совершенно отличные от всего, что он когда-либо знал, — другое измерение. Земля простиралась, небо вырастало, залив ширился. Можно было забыть о собственном «я».
Вот на исходе дня он стоит на вершине. Наблюдает, как солнце, багровеющее, набухающее, опускается все ниже к горизонту, все ближе к морю. Он ждет того прекраснейшего момента, момента, который хочется продлить до бесконечности, когда солнце, перед тем как уйти за горизонт, на секунду замирает на пьедестале собственного отражения — а затем тонет с неотвратимой окончательностью. Устрашающий рокот готовящегося к очередному извержению вулкана. Мечты о всемогуществе. Усилить это. Прекратить то. Убрать звук. Так барабанщик в заднем ряду оркестра извлекает из двух огромных барабанов гулкую дробь, а затем быстро опускает палочки и, положив ладони, такие нежные и такие решительные, на кожу барабана, убирает звук, склоняет ухо и проверяет настройку (как изящны его движения, словно не он только что отчаянно лупил по несчастному инструменту) — если бы так же можно было убрать мысль, чувство, страх.
* * *Узкая улочка. Лежит прокаженный, греется на солнышке. Скулят собаки. Продолжаются визиты в низкую комнатку Эфросиньи Пумо.
Кавалер не перестает удивлять сам себя. Он, скептик (так считают все, включая и его самого), — к великому отчаянию Катерины, абсолютно невосприимчивый к зову религии, атеист как по убеждению, так и по характеру, — тайно посещает какую-то пошлую гадалку. Ему приходится держать свои походы в секрете, ведь, сказав о них кому-либо, он будет вынужден подвергнуть их осмеянию. И тогда все это действительно станет чепухой. Его слова могут убить волшебство. До той же поры, пока о посещениях никому не известно, этот интересный опыт можно придержать в сознании. Быль и небыль. И убеждает, и нет.
Кавалер наслаждается тем, что у него есть тайна, он может позволить себе эту маленькую слабость, этот очаровательный недостаток. Нельзя же быть последовательным во всем. Как и вся его эпоха, Кавалер не столь рационален, как о нем говорят.
Сон разума рождает… матерей. Большегрудая женщина с обломанными ногтями и странным взглядом дразнит, забавляет его, бросает вызов. Ему нравится противостоять ей.
Она с видом оракула вещает о своих сверхъестественных способностях, объявляет о своем двойном — в прошлом и в будущем — гражданстве. Будущее существует в настоящем, утверждает она. Будущее, как она говорит, это перекошенное настоящее. Какой кошмар, думает он. К счастью, из этого мне доведется увидеть очень немногое. Затем он вспоминает, что ему напророчили еще целых четверть века. Пусть до тех пор никакого будущего не наступит!
* * *