– Как хотела бы твоя мать, – сказал он.
Я не желала идти этим путем вместе с Уильямом. Я не любила его – во всяком случае, не так, как Джека. Потребность в физической близости с ним приходила ко мне, как только я засыпала или просыпалась в его объятиях. Я вообще не спала, когда его не было рядом. Это было ощущение, что мир создан только для нас. Солнце светило для нас, а если шел дождь, то это тоже было для нас.
Я надеялась, что Анна-Мартина никогда не любила Пикассо – только не в том смысле, который создает для людей общее будущее. Она знала, что он не останется с ней, что она будет одной из многих. Какая женщина захочет жить с этим?
Какая из женщин, с которыми был близок Пикассо? Думаю, каждая из них по-своему верила, что станет его последней возлюбленной, единственной и незаменимой. Возможно, это станет правдой для Жаклин.
Через восемь месяцев медсестры часто напоминали мне – иногда с чрезмерным рвением, – что я слишком стара для рождения первого ребенка. Тридцать лет! Мы с Джеком отметили мой день рождения в его отеле и нашли отличное применение для отдельного номера, который его отец держал для своей тайной подруги. Схватки начались на следующий день, и боль нельзя было сравнить ни с чем, что я испытывала или чего ожидала до тех пор. Я погрузилась в водоворот слез и судорог, крови и чудовищного лязга стальных инструментов, эфирного запаха и встревоженных лиц врача и медсестер.
Мне хотелось, чтобы Джек взял меня за руку, но его в операционную не пустили. Там были только врач, я и акушерка; мы боролись за новую жизнь, и это была смертельная схватка.
– Не дышит, – услышала я слова врача, когда ребенок наконец появился на свет, и очнулась от последних умопомрачительных схваток.
Они подняли ее на руки – крохотное синевато-белое существо, неподвижное, как восковая статуэтка. Они снова и снова хлопали ее по спине, но она не дышала. Снова и снова… Акушерка была готова расплакаться; врач выглядел как человек, который смирился с неизбежным. Я вспомнила о словах Ирен, которая поведала мне, что после рождения младенец Пабло не дышал и врачи считали его мертворожденным.
– Еще раз, – прошептала я, сама не зная, были ли эти слова произнесены вслух или мысленно. – Еще раз!
– Бесполезно, – сказал врач и положил новорожденную на стол рядом с окровавленными инструментами.
– Еще раз! – сказала я, пытаясь сесть и понимая, что на этот раз не думаю, а говорю вслух. – Это фамильная черта.
Акушерка толкнула меня обратно. Судя по испуганному выражению ее лица, она подумала, что у меня начался бред.
– Дайте ее мне! – настаивала я.
– Ненадолго, – согласился врач. Он аккуратно уложил бездыханного младенца рядом со мной.
Я изо всех оставшихся сил ущипнула крошечную ножку. И еще раз. Казалось, сам воздух в комнате затаил дыхание. Ничто не шевелилось. А потом, потом…
Моя дочь гневно заревела и замахала кулачками.
– Добро пожаловать! – сказала я ей. – О, моя драгоценная, добро пожаловать в наш мир! Это начало твоей истории.
Париж, 1954
Ирен
Итак, еще одно дитя, рожденное в муках. Думаю, у вселенной есть чувство юмора!
Помню, когда родилась моя дочь, боль была похожа на занавес между жизнью и смертью. Потом наступили годы ее младенчества и детства, когда все представляло опасность: лающая собака, неведомый сорняк из сада, кусочек еды в дыхательном горле, лихорадка, падение с горки, мальчишка со злобным взглядом… Мы провели наших детей через все это, зная о том, что в противном случае сами умрем, даже если наша жизнь продолжится. Как Сара, потерявшая двоих сыновей… Тогда все для нее было кончено: море и солнце, ее любовь к Франции и даже дружба с Пабло, потому что Пабло не приемлет чужого горя. Если он не может что-то вылепить или нарисовать, этого для него не существует. Но у Сары есть внуки. Ей удалось выжить!
Я сложила письмо Аланы и снова посмотрела на фото ее ребенка. Огромные черные глаза. Завиток черных волос на макушке приятно округлой головы. В отличие от большинства младенцев этот ребенок смотрел прямо в камеру с высокомерным и одновременно любопытным видом. Эта крошка рассмешила меня, потому что именно так иногда посматривал Пабло, задумывая очередную картину.
На фото она сидела на руках у отца – симпатичного мужчины, чей взгляд был исполнен любви и заботы. Новоиспеченный отец! Полагаю, он справится, как обычно и бывает. Даже Пабло справлялся, хотя я помню его сидящим на полу перед его сыном Полем и аккуратно переставляющим детские ручки и ножки в разные композиции, пока ребенок не начинал плакать – не от боли, а от замешательства. Я помню нежность, с которой Пабло обнимал ребенка и целовал его в затылок.