– Доброе утро! – пожалуй, чересчур приветливо сказала я и протянула руку. – Меня зовут Алана Олсен.
Сара пожала мою руку, но не улыбнулась.
– Мы знакомы?
Ее голос был глубоким и насыщенным, как густой мед.
– Еще нет. Вы миссис Мерфи? – Я улыбнулась. – Чрезвычайно рада познакомиться с вами! Мне хотелось бы попросить вас и вашего мужа об интервью… о вашей жизни на Ривьере. Насколько я понимаю, вы дружили с Пабло Пикассо.
Ее глаза широко распахнулись, и она поднесла руку к горлу – защитный жест, которым пользуются женщины, когда им угрожает что-то непредвиденное.
Я не звонила и не писала ей заранее. Труднее ответить отказом при личной встрече, чем по почте или телефону.
Сара смерила меня долгим взглядом серо-голубых глаз, словно оценивая. Где-то в доме по радио играла музыка Вивальди.
– Мы не даем интервью, – твердо сказала она и отвернулась. Дверь начала закрываться.
– Пожалуйста, подождите ми… – Но дверь уже захлопнулась.
Я вернулась к автомобилю, села и глубоко задумалась. В боковом окне над подъездной дорожкой отодвинулась занавеска, и мы с Сарой ненадолго встретились взглядами. Хотя она дала мне от ворот поворот, в ее глазах не было враждебности или высокомерия. Так могла бы смотреть подруга перед тем, как помахать на прощание. Такой взгляд требует улыбки, и я улыбнулась ей.
Думаю, она собиралась улыбнуться в ответ, но потом отвернулась от окна. Мелькнула расправленная занавеска, и все пропало.
4
Сара
Я подошла к окну над подъездной дорожкой и выглянула из-за занавески. Наши взгляды встретились. «Она вернется, – подумала я. – У нее волевой подбородок».
Когда ее автомобиль скрылся из виду, я пожалела о том, что не помахала ей. Цинизм и осторожность по-прежнему даются мне с трудом, даже спустя столько лет.
Было удивительно видеть ее стоящей у двери с выражением детской надежды на лице. Она напомнила мне о многом… О разных вещах, которые было бы лучше забыть, но сердце отказывается сделать это.
Она как будто сошла с одного из холстов Пабло двадцатых годов вместе с другими миловидными темноволосыми женщинами, лучезарными и полными жизни. У меня возникло искушение впустить ее в дом, хотя она представилась журналисткой. Мне просто хотелось смотреть на нее и купаться в предчувствии лучшего будущего, которое исходило от нее.
Она напомнила мне о солнце и песке. Если бы мы только остались там! Лазурный Берег, пляж Ла Гаруп, вилла «Америка» – наш дом на Ривьере… Голубое небо, бирюзовая вода, светлый песок и бронзовые от загара дети, которые катаются в этом песке, отчего их кожа становится похожей на велюр.
И ложь, покончившая с этим.
С первого взгляда я почувствовала, что знаю ее. Но, разумеется, этого не могло быть… Или могло? Она была слишком молода, чтобы оказаться на Лазурном Берегу много лет назад. Но она была очень похожа на ту, другую женщину.
Можно ли отменить прошлое? Разумеется, нет. Но чем больше я думала о ней – обо всем этом, тем явственнее казалась возможность частично исправить то, что случилось тогда.
– Все в порядке, милая? – крикнул Джеральд из кабинета, оторвав меня от воспоминаний. – Мне показалось, я слышал дверной звонок.
Нет, все не в порядке. Лицо, преисполненное надежды, вывело меня из душевного равновесия и встряхнуло, как порыв ветра заставляет трепетать листья на ветках деревьев.
Вместо того чтобы кричать в ответ, я прошла по коридору и толкнула дверь. Петли протестующе скрипнули, но Джеральд посмотрел на меня через заваленный бумагами стол и улыбнулся. У него славная улыбка и лицо киногероя, постаревшее, но все еще привлекательное, с твердо очерченным подбородком и благородным прямым носом.
– У нас была посетительница, – сказала я.
– Я слышал звук автомобильного мотора. И?..
– Журналистка. Хочет побеседовать о Пикассо. Я отослала ее прочь.
Джеральд отложил ручку и откинулся на спинку стула.
Красавец Джеральд, вслед которому когда-то поворачивались и женские, и мужские головы. Теперь слегка сгорбившийся и поседевший от груза утрат – даже большего, чем смерть наших сыновей. После гибели Беота Джеральд убрал свои кисти и больше не прикасался к ним. Он вернулся к тому ощущению неполноты, в котором находился, когда мы познакомились, – к внутренней пустоте художника, который не пишет картин и отрицает творческую сторону своей натуры.
Даже Пикассо на какое-то время перестал создавать картины во время войны. Но для Пабло творчество было равно дыханию; он не мог выжить без своего искусства и быстро вернулся к живописи с еще большим энтузиазмом и решительностью.