Я ощущала себя неудачницей, глядя на Джеральда. Свою несостоятельность как жены, которая не в силах вылечить раны человека, любимого ею больше собственной жизни. «Если бы я смогла заставить его хотя бы посмотреть на его старые картины, – снова подумала я. – Тогда бы он увидел, как они хороши».
– Она мне кого-то напомнила, – сказала я. – Возможно, меня саму.
– Может быть, тебе стоит поговорить с ней?
– У нас был уговор: никаких басен и сплетен, никаких историй о Пабло. Что он ел на завтрак, хорошо ли плавал и много ли выпивал за ужином…
– С кем он спал, – добавил Джеральд. Его тон был абсолютно нейтральным. Незнание или безразличие? Иногда это одно и то же.
Да, мы договорились, что будем как можно реже вспоминать о Франции. Мы были современными людьми, а современные люди живут сегодняшним днем, не оглядываясь на прошлое. Даже когда бо2льшая часть их жизни находится в запертом темном чулане этого прошлого.
– Что у нас на обед? – поинтересовался Джеральд.
– Я попросила повариху приготовить буйабес. Посмотрим, как она справится. И абрикосовый пирог.
Он встал и обнял меня, прижав спиной к своей груди, так что его подбородок уперся мне в макушку.
– Ты жалеешь, что мы уехали из Франции, из Средиземноморья? – спросил он.
Прошло много лет с тех пор, как мы жили в Антибе, но мы продали наш французский дом лишь несколько лет назад. Было трудно расстаться с ним. Так много воспоминаний – и хороших, и плохих… Но ленивые летние дни на юге Франции сменились годами путешествий и резиденциями в Швейцарии и Австрии, где мы искали лекарства, которых так и не нашли. А после того, как мы потеряли мальчиков, наступила война – поездки во Францию стали невозможными. Когда война закончилась, мы снова стали жителями Нью-Йорка.
Иногда по утрам я все еще тосковала по соленому воздуху океана, по аромату дикого тимьяна и запаху скипидарных паров в художественной студии Джеральда на нашей вилле. По тому времени, когда еще не было большой лжи.
– Мы не могли остаться там, правда? – сказала я. – Было и время, и место, но этого больше нет. Помнишь ту повариху в «Отель дю Кап»?
– Конечно, помню! Она пугала меня похлеще любого армейского сержанта, который гоняет солдат на плацу. И я помню ее кроткую маленькую дочь.
– Анна. Только она не была дочерью поварихи.
– Ох… У нас есть свежая почта?
Двадцать лет назад он бы спросил: «Тогда кем же она была?» Он бы проявил любопытство. Но то было раньше.
– Сегодня ты выглядишь грустной. – Он развернул меня и посмотрел мне в глаза.
– Я отвлекла тебя, дорогой. Возвращайся к работе!
– Знаешь, он собирается снова поменять любовницу, – сказал Джеральд. – Франсуаза уходит от него. – Он вытащил листок бумаги из кучи на столе – последнее письмо от Пабло. Мы оставались на связи все эти годы.
– Трудно поверить! – сказала я. – Это первая женщина, которая сама уходит от него.
Я старалась говорить будничным, равнодушным тоном.
– Вторая. Не забывай про Ирену.
– Ах да, Лагю… Та, кто последовала за ним на мыс Антиб просто для того, чтобы разозлить Ольгу.
– Ему нравилось, когда женщины сражались из-за него. Вот негодник! – В голосе Джеральда звучала искренняя нежность.
Воспоминания об Ирене и мысе Антиб – об этом странном, восхитительном и ужасном лете – снова вернули меня к мыслям о женщине, которой я отказала сегодня.
Ее лицо было так исполнено надеждой, как будто она вернулась домой и увидела нечто знакомое, что раньше упускала из виду, не замечая. Как ее звали? Алана?
– Может быть, тебе стоит поговорить с ней, – повторил Джеральд, пока я еще не вышла из комнаты. – С той журналисткой. Посмотреть, чего она хочет. Возможно, тебе будет интересно.
– Может быть… если она вернется. Наверное, я расстроила ее.
«Пожалуйста, вернись!» – подумала я. Мне хотелось снова увидеть ее лицо, надежду в ее глазах. Надежда – редкая и замечательная вещь.
– Гонория звонила? – Джеральд снова устроился за столом и стал перебирать бумаги, скрывая свою озабоченность.
Этим летом наша дочь Гонория родила второго сына, и его младенческая хрупкость одновременно восхищала и ужасала нас. Дети так уязвимы! После смерти наших сыновей мы думали, что никогда не сможем вынести большего горя – и вот оно: еще не горе, но страх перед ним. А что, если…
– Я позвоню ей сегодня вечером, – сказала я. – Уверена, все хорошо.
Но, конечно, я не была уверена. Мы усвоили урок и теперь до конца наших дней будем знать, что худшее еще может случиться.
– Джеральд, ты когда-нибудь думал вернуться к живописи?