Он опустился на одеяло рядом со мной, и наши плечи соприкоснулись. Мне пришлось удержаться, чтобы не наклониться к нему еще ближе.
– Да, – прошептал он, как будто хотел поделиться интимным секретом. – Бедная Ольга! От этого она будет еще более несчастной. – Он усмехнулся.
– Право же, Пабло, постарайтесь не так жестко обходиться с ней! Вы ведь можете?
Он кивнул.
– Наверное. Она считает меня виновным в ее несчастье, но это не так. Я дал ей все, чего она хотела. Брачные узы. Ребенка. Лиможский сервиз, чтобы производить впечатление на гостей. – Его глаза озорно блеснули при этих словах.
Согласно распространенным слухам, Ольга была карьеристкой, которой нравилось, когда ее муж-художник носил костюмы ручной работы и платил за шелковые занавески в их парижской квартире, находившейся в очень престижном районе.
У Пабло больше не было возможности скрываться в Бато-Лавуар – многолюдном общежитии художников на Монмартре, где он готовил еду на газовой конфорке, спал на матрасе на полу комнаты, которая была одновременно жильем и художественной мастерской, и мылся в фонтане на улице. Думаю, он скучал по прежней жизни. С другой стороны, легко поверить, что мы счастливы и в бедности, когда на самом деле мы счастливы, потому что молоды и относительно беззаботны.
– Женам нужно нечто большее, чем фарфоровые сервизы, – сказала я. – Им нужно чувствовать себя любимыми.
Но Пабло уже открыл свой альбом для набросков и достал карандаш из кармана рубашки.
– Не шевелитесь и не смотрите на меня, – предупредил он. – Смотрите на океан.
Я слышала шорох его карандаша по бумаге и ощущала взгляд, изучавший углы и линии моего лица, моей осанки.
– Вы мое противоядие от Ирен, – заметил он. – Она – воплощение драмы, вы – спокойствия. Думаю, я буду часто рисовать вас.
Но этот первый эскиз уже был закончен. Пикассо отвлекся на чаек, круживших наверху, следя за их полетом глазами и указательным пальцем и больше не интересуясь мной.
Бедная Ольга… Любить такого мужчину!
Вскоре пришел Джеральд в сопровождении Анны, которая несла корзинку.
– Пикник! – крикнула она. – Груши, хлеб и сыр. Салат из лобстеров.
Ольга, только что очнувшаяся от дремоты под пляжным зонтом, повернулась и увидела Пабло, сидевшего рядом со мной, а также Анну, так и не уволенную по ее желанию и распаковывающую корзинку с едой. Ее лицо омрачилось, и она откинулась на локти, словно признавая поражение.
– Я не голодна, – заявила Ольга.
– Нам больше достанется, – отозвался Пабло.
Мы с Джеральдом обменялись взглядами над бокалами охлажденного белого вина. Мне хотелось, чтобы Пабло и Ольга уехали в Париж и оставили нас в покое. Но потом я представила пляж без Пабло, без той маленькой вспышки удовольствия, которое я испытывала каждый раз при его появлении, и мне показалось, что после его отъезда солнце будет не таким ярким.
Пабло смотрел, как Анна наклонялась и поворачивалась, раскладывая наш ланч. Он снова открыл свой альбом для эскизов. Его взгляд перебегал от девушки к бумаге и обратно, карандаш быстро порхал над страницей, а выражение лица изменилось c проказливо-лукавого на детское, исполненное зачарованного изумления.
Анна делала вид, что не замечает. Когда она наливала вино, то наклонилась ко мне и прошептала: «Спасибо за разговор с мсье Селла!» – но так и не взглянула в сторону Пабло, великого, знаменитого художника, который теперь изучал и рисовал ее. Однако ее лицо раскраснелось.
Есть замечательный духовный гимн, который мы с Джеральдом исполняли во время тех вечеров в Нью-Йорке или Париже, когда наши гости решали, что мы должны развлекать друг друга, а не просто сидеть и напиваться в хлам или ссориться насчет продавцов краски и рам для картин. Он называется «Спуститесь, ангелы, и всколыхните воды».
Я привезла свою семью на Ривьеру ради уединения, ради прекрасного спокойствия бирюзового моря. Но теперь его воды всколыхнулись. Потому что в тот момент, когда Пабло рассматривал Анну, Джеральд раскладывал салат, Ольга отвернулась от нас, а дети бегали и резвились у берега, безразличные к проблемам взрослых, я почувствовала, как мое желание к Пабло распускается, словно некий экзотический цветок, получивший слишком много воды и солнца. Так не могло продолжаться долго, но бесполезно было это отрицать. И это не могло оставаться невидимым или неосязаемым.
В тот момент я так же ревновала к Анне, как Ольга – ко мне.
До того утра я не знала, что воздух может быть насыщен электричеством без грозы и молний. Нет, там была гроза по имени Пабло Пикассо. Он смеялся и бросал мячи детям. Он позировал в стиле мускулистого атлета, когда ощущал на себе наши взгляды.