Представления Линды о летнем отпуске включали ежедневные походы по магазинам: эстампы Каналетто в антикварной лавке на Риальто, дорожные саквояжи ручной работы от кожевенника в Сан-Марко, шелковые рубашки для Коула от Канареджио… Она ориентировалась среди узких извилистых улочек с безошибочным чутьем охотницы за сокровищами.
Чернорубашечники Муссолини были повсюду – черные вороны, дурные знамения грядущих перемен. В основном на них не обращали внимания. Венеция была центром развлечений, а не политики, однако можно было слышать тихие разговоры лавочников и пожилых людей на скамьях: они жаловались на их чванливость и жестокость. Но никто не жаловался громко. Самые могущественные люди в Венеции были сторонниками Муссолини. Он и его богатые дельцы возводили новые особняки и устраивали ежемесячные празднества.
La Serenissima[46], которая постепенно скатывалась в бедность и обветшание, заблестела новыми красками и позолотой на отмытых фасадах благодаря новым хозяевам.
Те, кто заводил речи против Муссолини и набиравшего силу фашистского движения, оказывались на обратной стороне городского благоденствия. Их торговля приходила в упадок; их клиенты были распуганы шайками карманников и бандитов, собиравшихся у входа.
Однажды, когда мы ходили по магазинам Риальто вместе с Линдой, то увидели мясника (судя по его окровавленному кожаному фартуку), окруженного группой чернорубашечников, которые насмехались над ним, толкали и пихали. Чернорубашечники были молодыми здоровяками – пятеро против одного пожилого человека.
Люди в основном проходили мимо, как бы ничего не замечая. Мы с Линдой остановились, и я шагнула вперед, но чья-то рука удержала меня на месте.
– Нет, – сказал голос. – Не вмешивайтесь.
Это был торговец, у которого Линда вчера приобрела дюжину белых лайковых перчаток.
– Они побьют его? – спросила я.
– Возможно. И вас тоже, если попадетесь под руку. – Он сдвинул кепку вперед, чтобы закрыть лицо.
– Но что сделал этот бедняга?
– Отказался повесить портрет Муссолини в своей лавке. Идите домой; здесь вы ничего не сможете сделать.
– Пошли, Сара! – Линда взяла меня за руку. – Он прав. Давай уберемся отсюда!
Ее руки дрожали, и она побледнела под красными пятнами румян на щеках.
Мы вернулись на виллу, поднялись по роскошной широкой лестнице и закрыли за собой тяжелую двустворчатую дверь. До конца дня я мучилась от стыда. Я была американской привилегированной женщиной. Наверное, я могла что-то сделать или сказать, чтобы предотвратить надвигавшееся избиение. Все мы ощущали запах насилия, разлитый в воздухе.
В тот вечер мы отужинали в ресторане под открытым небом; огоньки ламп и свечей красиво отражались в воде Гранд-канала. Гондольеры пели, проплывая мимо. Такой разительный контраст с дневными событиями! Намек на безобразие под внешним налетом цивилизации. Иногда я ощущала присутствие этого скрытого, потаенного, даже иного мира и в Париже. Вывески «только для инвалидов войны» напоминали: хотя Великая война закончилась, никто не мог обещать, что продолжения не будет.
Линда не упоминала о дневном происшествии. Я понимала, что ей хотелось поддерживать нейтральный и беззаботный разговор о следующем оперном сезоне в Ла Скала, но все-таки рассказала Джеральду и Коулу о мяснике, чернорубашечниках и продавце перчаток, который велел нам не вмешиваться и возвращаться домой.
– Он был прав, – сказал Коул после долгого раздумья, нарушив легкий тон застольной беседы.
– Да, он был прав, – согласился Джеральд. – Вы могли пострадать. Полагаю, такое часто случается после хаоса войны; люди хотят безопасности, возвращения к подобию нормальной жизни. Поэтому они дают авторитарным лидерам возможность выдвинуться вперед и прийти к власти. Италия и Германия уже содрогаются перед Муссолини и Гитлером, его немецким имитатором. В России правит Сталин. Думаю, следующей будет Испания: там уже начинаются мятежи и беспорядки.
Джеральд накрыл мою руку своей и осторожно сжал. Старый жест утешения: «я с тобой, я тебя понимаю». Наши взгляды встретились, и Венеция отступила на задний план. Как обычно, на меня снизошел покой, и я ощутила прилив животного уюта. Но потом Коул отпустил шутку, Джеральд рассмеялся, и момент прошел.
Я чувствовала, что, как и Венеция, нахожусь словно в двух параллельных реальностях. Одна была милой и приятной, другая – скрытой, потаенной, ожидавшей своего часа. В первой реальности мы с Джеральдом оставались молодыми, влюбленными и счастливыми, но во второй старились и изменялись. Мы критически оценивали, кем можем стать и какие перемены нас ожидают. Мы становились разными и отдельными друг от друга, и я боялась этого больше, чем всего остального.