За сомнениями, страхами и любовью оставалось воспоминание о Пабло Пикассо, набросившем свой пиджак мне на плечи, чтобы я не мерзла. Ощущение его взгляда на пляже – более острое, чем тепло солнечных лучей.
Заметил ли Джеральд, что иногда я умолкаю и погружаюсь в себя? Вряд ли. Однако и сам он иногда выглядел отстраненным.
Каждый вечер Линда придумывала новые развлечения: званые ужины на полсотни человек, если не больше, костюмированные вечеринки с нанятыми квартетами камерной музыки, переходившими из одного зала в другой… Жизнь на широкую ногу, соответствующая роскошному дворцу.
– Расскажи нам о Пикассо, – часто просила меня она перед гостями на званом ужине. – Они познакомились еще в Париже, – поясняла Линда, – и у Пикассо есть вилла рядом с Антибом, где остановились Сара и Джеральд. Какой он на самом деле, Сара? Расскажи о нем!
– Давай, Сара, расскажи нам! – в голосе Джеральда звучала неожиданная резкость, которой не было раньше. Выходит, он заметил, насколько мы с Пабло сблизились за последнее время? Заметил – и ничего не сказал?
Каждый вечер мне приходилось повторять одно и то же.
– Он обаятельный, – говорила я. – Темпераментный, какими бывают многие художники. Души не чает в своем сыне.
Линда разочарованно смотрела на меня и меняла тему.
Все это было невыносимо скучно и утомительно. Я скучала по пляжу и детям. Гадала о том, как Пабло и Ольга ладят друг с другом, вернулась ли в Париж Ирен Лагю… Мне было интересно, не случилось ли у Анны новых неприятностей в отеле.
И, как ни странно, я тосковала по Джеральду. В Венеции мы гораздо реже виделись друг с другом, чем в нашей маленькой гостинице в Антибе. Они с Коулом ежедневно запирались в музыкальной комнате, которую Линда заполнила резной мебелью из красного дерева вдобавок к двум пианино, взятым напрокат. Я не винила их в затворничестве – они посвящали свое время творчеству, но мне было одиноко.
Я осознала: меня привезли сюда, чтобы составить компанию Линде и развлекать ее, пока наши мужья занимаются работой. Я сопровождала ее в экскурсиях по всем достопримечательностям Венеции: художественным галереям, мостам и дворцам. Проводила с ней долгие часы в гондолах, скользивших от площади Сан-Марко до Санта-Лючии, где заканчивалась вода и начиналась железная дорога. Разумеется, она наняла личную гондолу с гондольером на все лето.
– Конечно, это не высокая мода, какую можно видеть в Париже, – извиняющимся тоном произнесла Линда, когда мы остановились возле очередной лавки, чтобы купить кружевную шаль – такую тонкую, что ее можно было протянуть через обручальное кольцо. – Но здесь можно найти вещицы ручной работы, которые будут неплохими подарками для друзей и близких.
Хозяин магазина, старательно упаковывавший шаль, чтобы она ненароком ни за что не зацепилась, покосился на Линду с досадой, но ничего не сказал.
– Ноги болят так, что просто сил нет… – каждый вечер жаловалась я Джеральду, когда Линда наконец уединялась в своей комнате, чтобы вздремнуть перед подготовкой к ужину. Мы с Джеральдом уходили в бар по соседству и проводили час наедине. – И если мне придется разглядывать еще одну картину эпохи Возрождения, я откажусь от живописи до конца своих дней!
– Это поможет тебе еще больше ценить Пикассо, Брака и других модернистов, – согласился Джеральд. – Извини, дорогая! Я не знал, что это будет так тяжело для тебя. Мне следовало подумать об этом.
Он потягивал свой коктейль, погрузившись в раздумья.
– Меня подмывает уехать отсюда, – призналась я.
– Подожди еще две недели, – прошептал Джеральд.
Такой срок казался вечностью.
Что-то происходило между нами. Наша близость, проникновение в мысли и желания друг друга были не такими прочными, как в Антибе, Париже или даже на Лонг-Айленде. Я понимала, что он поглощен работой с Коулом, но было что-то еще, как будто сам город вбивал клин между нами.
Венеция – один из прекраснейших городов на свете. Но за внешней красотой тем летом проглядывали признаки чего-то темного и зловещего, чего-то языческого. Ощущение, возникающее, когда люди носят маски Арлекина – соблазнителя девушек, Маринетты, исполненной ярости и неудовлетворенной страсти, Колумбины – искушенной обманщицы, и Пьеро – вечного простака, которого приносят в жертву.
Костюмы – это символы наших глубинных желаний. Женщины хотят быть Клеопатрой во дни ее славы и величия. Мужчины, считающие себя любовниками, хотят быть Дон Жуаном, а те, кто мечтает о власти, мнят себя кардиналом Ришелье или Юлием Цезарем. В то лето Венеция была полна женщин, жаждущих соблазнения, и мужчин, мечтавших о власти. Разумеется, были и жертвы.