Оставалось два дня до возвращения Джеральда в Антиб ко мне и детям. Телеграммой он сообщил, что они с Коулом достаточно далеко продвинулись в работе над джазовым балетом и теперь могли внести завершающие штрихи без необходимости работать плечом к плечу или взаимной критики. В конце короткого сообщения он добавил «наилучшие пожелания от Линды», словно давая понять, что ожидает вернуться к тому, что было между нами раньше: к любви и определенности.
Линда определенно не могла направить мне свои наилучшие пожелания. Джеральд пошутил в своем духе, намекая на семейное единство.
Я сложила телеграмму и убрала ее в карман блейзера. Два дня. У меня было время на размышление и планирование. Но два дня казались почти целой вечностью, и оставалось надеяться, что все утрясется само собой.
Солнце еще не вполне поднялось над горизонтом, и свежесть в воздухе намекала на скорое окончание лета. Недопитый кофе в чашке быстро остывал. Скоро встанут дети. Позавтракают овсянкой, прежде чем переодеться в купальные костюмы и отправиться на пляж. Они были коричневыми, как зрелые каштаны, округлились от хорошей еды и свежего воздуха, так что один лишь взгляд на них делал мир новым и сияющим. Они были константой за пределами того сложного и запутанного мира, который создавали взрослые вокруг.
Пабло придет на пляж и будет плавать около часа, а потом вернется в студию. А после ланча я присоединюсь к нему там.
Я должна была испытывать озабоченность и предчувствие будущих проблем, но ничего такого не было и в помине. Джеральд возвращался ко мне. Пабло ожидал меня в своей студии, и я приду. Двое разных мужчин, два разных мира. Оставалось гадать, какой выбор станет явным и что будет на это намекать.
– Анна, мистер Мерфи вернется завтра, – сказала я, когда она пришла убрать посуду после завтрака. – Пожалуйста, положите его корреспонденцию на стол и убедитесь, что все его вещи вычищены и сложены.
Она кивнула и о чем-то задумалась. Ее длинная черная коса расплелась, и пряди волос словно парили вокруг бледного лица.
– Вы здоровы? – поинтересовалась я.
– Разумеется, – жестко ответила она. Больше не было ни улыбок, ни прежней теплоты.
Ольга еще несколько недель назад решила, что Анна была беженкой, попавшей в беду, и поэтому она была одна, отчужденная от своей семьи. Должно быть, у нее был неудачный любовный роман. Действительно, Анна прибавила в весе; ее лицо округлилось, фигура стала полнее. Когда она отошла, в ее походке появилась новая размашистая уверенность. Вероятно, она всего лишь нашла себе ухажера в городке – какого-нибудь рыбацкого парня, который не будет возражать, если она переселится к нему.
– Мы все еще друзья, Анна, не так ли? – спросила я, когда она сметала крошки со стола.
Она посмотрела на меня и слабо кивнула, но не улыбнулась.
Дверь студии была приоткрыта, когда я пришла туда через несколько часов после купания с детьми. Изнутри доносились звуки, но это не были шорохи, бормотание или плеск промываемых кистей, характерные для художника за работой. Это были вздохи, шепот и тихий смех – музыка интимной близости между мужчиной и женщиной.
«Возможно, Ирен вернулась из Парижа», – подумала я. Ревность стеснила мне грудь. «Так скоро», – подумала я. Я знала, что он не сохранит верность мне, но так скоро?
Я помедлила в дверях, желая убежать, но что-то подталкивало вперед. Я никогда не верила, что он останется моим и только моим… но факты сильно отличаются от ожиданий. Так скоро!
Еще один шаг. Дверь скрипнула. Вздохи и смех прекратились, остался лишь безразличный стрекот цикад в послеполуденной жаре. Два, три, четыре шага, и я оказалась в студии, где увидела блестящие бронзовые шишечки на узкой кровати, скомканную белую простыню и мятую подушку, где лежали головы. Два человека сидели и смотрели на меня. Пабло, обнаженный и переполошенный, похожий на сатира с одной из его картин, с влажным от поцелуев ртом. Так ли он выглядел, когда насладился мной, победоносный и утомленный, но уже готовый перейти к следующему объекту своей неистощимой страсти – к следующей женщине?
Анна, сидевшая рядом с ним, прижимала простыню к груди. Упавшие волосы закрывали половину ее лица, так что на меня смотрел лишь один глаз. Я не могла истолковать значение этого взгляда.
Потрясение от увиденного заставило меня отшатнуться, как от удара.
Мы ничего не сказали друг другу. Ситуация не требовала слов; все было совершенно ясно. Я повернулась и выбежала из комнаты. Они не окликнули меня, не последовали за мной, не было объяснений, извинений и даже протестов. Думаю, мне еще никогда в жизни не было так одиноко.