Сара протянула мне газетную вырезку. На портрете Пикассо Сталин выглядел странно помолодевшим и почти женственным, несмотря на преувеличенно густые усы.
– Пикассо десятки лет был коммунистом. Это был выбор между правым и левым без какого-либо промежутка. И он выбрал сторону рабочих. Этот рисунок – не только портрет, но и критический отзыв. Пабло сознательно лишил Сталина мужественности. Он показал мягкость, которую тот отвергал при жизни, как делают любые тираны. Можете забрать это себе.
Сара поставила свою чашку на поднос, принесенный горничной несколько часов назад. Затем аккуратно свернула салфетку и положила ее рядом. Наконец, посмотрела на меня и нахмурилась, словно ответив себе на некий вопрос, который мне не задавала. Сара открыла верхний ящик стола и вынула еще один маленький листок.
– Подойдите ближе, – сказала она и протянула руку.
Я встала рядом и заглянула ей через плечо.
Это была хрупкая пожелтевшая фотография. Две женщины стояли на веранде. Стол перед ними был заполнен игрушками, сильный солнечный свет создавал ореолы вокруг их волос. Черные трикотажные купальники благопристойно закрывали верхнюю часть бедер и заканчивались выше ключиц. Женщины с некоторым вызовом смотрели прямо в камеру.
Одной из них была Сара. Я без труда узнала ее по кудрявым золотистым волосам и дружелюбной улыбке. Вторая женщина – прямая как палка, с холодной маской вместо лица – определенно была Ольгой.
За верандой расстилалось спокойное море. Даже на черно-белой фотографии просвечивала голубизна водной глади. Яхты навсегда застыли в морском просторе, а женщины замерли в янтаре вечной юности и красоты. Между каменной верандой и пляжем стояли высокие пальмы с оперенными вершинами и зернистыми стволами.
Третья фигура была размытой, застигнутая в движении в нижней правой части снимка.
– Это Анна, – сказала Сара.
– Помощница на кухне? Любовница Пикассо? – Я смотрела на лицо девушки, повернутое к камере боком; ее тугая черная коса была переброшена через плечо.
– Разве она совсем не кажется знакомой, Алана?
– Нет. С какой стати?
Сара глубоко вздохнула и положила руку мне на плечо.
– Я думаю, что Анна была вашей матерью, – сказала она.
– Нет. – Я покачала головой. – Разве вы не помните? Мою мать звали Марти.
– Мартина, – поправила Сара. – Ее звали Анна-Мартина. Она так и не назвала мне свое второе имя.
Мне хотелось рассмеяться и обвинить Сару в розыгрыше, в грубой и неприличной шутке. Но она развернула меня к стене: там, над книжной полкой, было маленькое зеркало.
– Посмотрите на ваши черные волосы, – сказала она. – И на скулы. На линию подбородка. На брови – прямые, а не изогнутые. Но самое главное, когда вы улыбаетесь, что случается редко, я вижу улыбку Анны. Она, как и вы, улыбалась редко, но когда это происходило, то глубоко западало в душу. Я понимаю, почему Пабло считал ее неотразимо привлекательной и почему Ольга невзлюбила ее. И она была испанкой, как и ваша мать. Вы просто вылитая Анна – на двадцать лет старше, чем в последний раз, когда я видела ее.
– Это невозможно, – пробормотала я.
– Подумайте, Алана! Как вы впервые узнали обо мне?
– Из газетной вырезки, которую нашла в одной из книг матери…
– Это могло быть совпадением. Но, может быть, она оставила эту вырезку для вас?
Сара поставила фото на книжную полку передо мной. Три фигуры смотрели на фотографа, которым был Пикассо. Я снова осознала, как мало моя мать рассказывала о своем прошлом до моего рождения.
– Невозможно, – повторила я. Или…
– Вы понимаете, что это значит? Моя Анна осталась в живых! Она не погибла в Гернике! Я получила еще один второй шанс! – Сара обняла меня. – Она выжила, Алана, дочь Анны!
Мне пришлось принять это предположение или хотя бы сделать вид – ради Сары. Оно по-прежнему казалось маловероятным, но я прослеживала возможный след моей матери: ее любовь к работам Пикассо, ее радость, когда я стала изучать его творчество и написала об этом диплом, а потом – газетная вырезка, которая привела меня к Саре. Она могла уже после своей смерти сообщить мне так и не сказанное при жизни… Это отвечало на некоторые вопросы, но поднимало другие. Почему она ничего не рассказала?
– Возьмите фотографию, если хотите, – сказала Сара. – Она должна принадлежать вам.
Вместо того чтобы протянуть мне снимок, она положила его на стол. Потом задернула занавески, отгородившись от раннего осеннего вечера, и лампа на приставном столике отбросила ее размытую тень на ковер.
Сара предложила мне выбор. Оставить снимок здесь и притвориться, что ничего не было – просто случайное совпадение, – или взять фото и унести с собой. Сделать все это частью моей личной истории.