Мадам Роза открыла последний стручок, подцепив его ногтем, накрашенным красным лаком, и закурила. Она повязала свои рыжие кудри полотенцем, но мелкие локоны выбились наружу и падали ей на глаза.
Из парадного коридора мы слышали попугая, который тихо беседовал сам с собой и иногда гоготал для большей выразительности.
– Когда-нибудь я сделаю из этой птицы суп! – сказала мадам Роза, но я видела, как она целовала его клюв, когда думала, что никто не подглядывает. – Эта статья о Пикассо… Зачем она вам?
Вопрос был прямым и откровенным.
– Потому что он всемирно известен и люди интересуются им.
– Наверное, я смогу организовать вам встречу с Ирен. Но только не с Пикассо. – Она глубоко затянулась, и пепел упал в белую выщербленную миску с горохом. – Ничего, – сказала она и выдула его оттуда.
На следующее утро я повторила пешую прогулку в Валларис, выпила кофе в маленьком кафе и в середине утра снова сидела перед студией Пикассо на рю де Фурна. Я купила книгу для чтения и наполнила термос холодным лимонадом с кухни мадам Розы, взяла с собой ручку и блокнот.
Я постучалась в дверь, уже зная, что мне не ответят, и опустилась на странный стул, где сидела днем раньше.
Шло время. Солнце поднялось еще выше, и тепло ощущалось как накидка на плечах. Я делала эскизы пожелтевшей травы, камней, зернистой почвы и отдаленных пиний, изучая и стараясь воспроизводить их очертания, их фактуру. Моя мать делала так, доставая свой блокнот для эскизов в автобусе или парке, в магазине – практически везде, где цвета или контуры привлекали ее внимание.
К полудню, когда зазвонили церковные колокола, я заполнила уже много страниц, и мой желудок проснулся. Никто не входил в студию и не выходил оттуда, и я не видела лиц, смотревших на меня из окна. Я подумывала о том, чтобы спуститься вниз для ланча. «Останься», – приказало мне что-то. Я потерла ноющую спину, мечтая прилечь среди низких кустов и трав в окружении их нежного аромата. Но мадам Роза предупредила меня: там могли водиться маленькие коричневые скорпионы – не очень опасные, но их укусы довольно болезненны.
В несколько минут второго, когда я уже была готова сдаться и отправиться на ланч, на улице появилась девушка, согнувшаяся от веса корзины, которую несла. Я узнала ее – официантку одного из кафе, где пила кофе. Она поставила корзину перед дверью студии и постучала. Прибыла дневная трапеза для Пикассо!
Жаклин открыла дверь и с опаской посмотрела на меня, прежде чем взять корзину. Она носила тесную белую блузу и длинную юбку, колыхавшуюся при каждом движении, и выглядела как женщина, желающая привлекать взгляды мужчин. Взгляд Пикассо. При виде меня ее лицо застыло от раздражения.
– Уходите, – сказала она.
Я услышала мужской голос, спрашивавший ее, что случилось, и велевший вернуться обратно.
Жаклин что-то крикнула через плечо и снова уставилась на меня.
– Он не примет вас, – настойчиво сказала она. – Уходите.
Новые приказы изнутри; раздраженный, нетерпеливый мужской голос. Звук шагов.
Пикассо подошел к двери. Он был старше и ниже, чем я ожидала, но его было легко узнать по черному берету. Должно быть, в студии, вдали от провансальского солнца, не хватало тепла, поскольку он был одет в толстые штаны и жилет с клетчатой рубашкой, повязал шарф на шею. Глубокие морщины, похожие на фигурные скобки, обрамляли его лицо от носа до подбородка, и там, где берет не закрывал голову, была видна седая щетина. Его движения были быстрыми и точными, как у матадора, который в каждое мгновение сознает, откуда может прийти опасность.
Пикассо держал в руке кисть, с которой на пол капала зеленая краска – словно листья или лепестки, которые никогда не завянут и не побуреют. Это был ярко-зеленый, который моя мать так любила в его композициях…
Он еще не увидел меня и что-то сказал Жаклин по-французски – нечто сердитое и нетерпеливое. Она ответила шепотом и указала в мою сторону. Он проследил за ее взглядом. Теперь оба стояли в дверях, повернув головы ко мне.
Под влиянием момента я окликнула его, воспользовавшись одной из материнских фраз: «Necessitamos hablar»[54]. Иногда нужно заговорить первой, чтобы тебя услышали.
Досада на лице сменилась чем-то иным, когда он увидел и услышал меня. Недоверие? Удовольствие? Трудно сказать…
– Анна? – спросил он.
Пикассо вышел из дверного проема на яркий солнечный свет. Он уронил кисть и, когда Жаклин наклонилась, чтобы поднять ее, отмахнулся, посылая ее обратно в студию, и закрыл дверь за ней.