– Анна? – повторил он, и теперь в его голосе звучали радость и удивление.
Значит, он помнил! Я медленно сделала несколько шагов, как будто к дикому зверю, которого не хотела напугать – или наоборот: не хотела испугаться его сама.
– Я не Анна. Я ее дочь, – сказала я на своем школьном французском. Мадам Роза напомнила мне, что Пикассо не говорит по-английски. – Анна. Антиб. Лето 1923 года.
– Невероятно! – сказал он, но теперь в его голосе было больше радости, чем удивления. Он изучал меня; его взгляд переходил от одной черты к другой – от моих глаз и носа, от шеи – к косе, заплетенной мадам Розой. – Oui[55], теперь я вижу. Разница есть, но небольшая.
Мы приблизились друг к другу и теперь стояли лицом к лицу. Он протянул руку, как будто хотел прикоснуться, но потом передумал.
– Я думал, она умерла, – сказал он. – Герника.
– Она могла отправиться туда, когда покинула Антиб, – сказала я. – Но не осталась там надолго. Она уехала до бомбежки.
– Все это время я считал ее мертвой… – Теперь в его голосе звучал гнев. Глубокая морщина залегла между серо-стальными бровями. – Почему она позволила мне поверить, что умерла?
– Не знаю.
– Она рассказывала обо мне?
– Только как о художнике, не как о друге. Она никогда не говорила мне, что вы с ней… что вы близко знали друг друга.
Мы стояли под ярким солнцем и обменивались испытующими взглядами. Этот мужчина с морщинистым обветренным лицом, заляпанными краской руками и пронзительными черными глазами какое-то время был любовником моей матери. До моего появления на свет, во время секретов.
Что он видел? Женщину с черной косой и такими же темными глазами, как и его собственные. Женщину, которая напоминала ему о другой, которую он знал. Женщину, готовую взломать некие запертые шкафы из прошлого, вторгнуться в его личное пространство.
И, возможно, дать ему какие-то ответы на его вопросы.
– Пойдемте, – сказал он. – Давайте пообедаем вместе. У меня есть вопросы.
– Как и у меня.
21
Алана
Жаклин шепотом выразила протест, и они обменялись быстрыми сердитыми фразами, но Пикассо одержал победу.
– Оставь нас в покое, – сказал он. – Приходи позже: ты еще понадобишься мне в студии.
Он как будто отпускал служанку или храмового послушника. Она гневно воззрилась на меня, и я поняла, что приобрела врага. Но она покорно кивнула ему, взяла свой блейзер и сумочку и так стремительно вышла, что синяя юбка взвихрилась вокруг коленей. Когда мы с Пикассо остались в его студии одни, я объяснила ему то, что считала необходимым в данный момент, – официальную цель моего визита. Другие дела могли подождать, пока я не почувствую более твердую почву под ногами. Дочь Анны научилась быть осторожной.
– Я журналистка, – сказала я и показала ему свой блокнот.
По его лицу пробежала тень беспокойства и отвращения.
– Пусть даже так, – сказал он после долгого размышления. – Даже журналистам нужно есть.
Он сделал широкий жест, будто взмахнул шляпой, и я прошла мимо него к столу, где стояла корзина. Спиной я ощущала его взгляд.
Бросая на меня частые косые взгляды, он открыл корзину и разложил припасы на рабочем столе: бутылку воды, небольшую – белого вина, лепешку, усеянную оливками, розмарином и каплями масла, миску помидорного салата, тарелку холодного мяса. Потом разложил все поровну на двоих, отдав мне долю Жаклин, а вино налил только мне, но не себе.
У Пикассо были замечательные руки – небольшие, но пропорциональные его росту, с сильными и гибкими пальцами, закругленными ногтями и четко выраженными белыми полумесяцами у основания каждого из них. Он обращался с вещами – тарелками, сервировочной ложкой и вилкой – быстро, с уверенностью человека, который не роняет вещи и не делает неуклюжих жестов.
Я затаила дыхание, глядя на него и опасаясь прервать это волшебство – ощущение близости, уже возникавшей между нами. Я боялась, что он даже не вспомнит Анну или не примет меня как ее дочь. Он мог сразу отказать мне, и на этом история бы закончилась. Но я была здесь и разделяла с ним ланч.
– Значит, Анна родила дочь в Америке? – спросил Пикассо и поставил тарелку передо мной. Он переключался с французского на испанский, словно проверяя мои языковые способности. – Вы немного говорите по-испански?
– Очень мало. Дома моя мать говорила только по-английски, не считая нескольких фраз.
«Я дочь Анны, – подумала я. – Твоя ли я дочь?» Осознает ли он такую возможность?
– Расскажите мне, дочь Анны… – произнес он.
– О чем?
– Обо всем. Она ушла ночью. Утром я пришел в гостиницу, и мне сказали, что она съехала. Никакой записки. Никаких объяснений, кроме того, что она собирается вернуться к подруге в Испанию. Почему?