– Это правда? – спросила я.
Он сердито посмотрел на меня.
– Все, что я говорю и делаю, – правда. Особенно мои картины.
Выждав секунду, я сказала:
– Я родилась в Нью-Йорке, в апреле 1924 года.
– И каким было ваше первое слово?
Он не обратил внимания на дату, но я заронила зерно сомнения.
– «Мама». Расскажите о вашем детстве.
Мы беседовали целый час. Пикассо рассказал мне о своих первых уроках рисования под руководством отца, о голубях на площади, которым кидал хлебные крошки, о ранних переездах туда и обратно между Испанией и Парижем, прежде чем он приобрел известность, о люде в умывальнике его первой студии в Бато-Лавур на Монмартре, о друзьях – Апполинере, Гри и Лео Стайне, который познакомил его со своей сестрой Гертрудой… Он рассказал о кубистской картине «Авиньонские девицы», положившей начало так называемому современному искусству, и о собственной реакции на этот исходный пункт движения авангардизма. Это композиция из пяти обнаженных женщин в разных позах и в двухмерной проекции с опасными остроугольными формами. Их лица бесстрастны и похожи на маски. Это одно из самых ранних – возможно, первое – произведений искусства, вдохновленных африканской традиционной живописью. А поскольку африканское искусство стало предметом восхищения, люди начали пересматривать свое отношение к создателям первобытного искусства из древних народов, которым в Америке отказывали в обслуживании за стойками кафе и сажали на задние места в автобусах. К тем, в защиту прав которых устраивал демонстрации профессор Гриппи. С помощью своей живописи Пикассо способствовал началу движения за гражданские права за десятилетия до его расцвета.
– Для меня эта ранняя живопись была чем-то вроде экзорцизма, – сказал он. – Способом избавления от прошлого – его правил – и академических требований. Матисса это раздражало. Хороший признак, вам не кажется? Он считал, что я потешаюсь над модернистским движением. Ха!
Пикассо сделал выразительный и пренебрежительный жест.
Как и у многих людей, сталкивающихся со старостью, его воспоминания были обращены к самым ранним годам, когда все было возможным, а не к последним, когда все тропы были нанесены на карты. Но мне особенно хотелось услышать воспоминания об одном годе.
– Расскажите о том лете в Антибе, – попросила я. – В своей статье я хочу сосредоточиться на этом времени. Думаю, о нем писали редко.
– Я провел много летних сезонов в Антибе и на юге Франции в целом. А теперь остаюсь здесь и зимой. Не люблю парижскую зиму – здешний свет гораздо лучше.
– Тысяча девятьсот двадцать третий год. Вы рисовали и писали много пляжных пейзажей, мужчин и женщин в неоклассическом стиле. И думаю, тогда вы работали над картиной под названием «Влюбленные».
– После войны… Ее еще называли Великой войной. Кубизм умер, потому что выглядел слишком по-немецки. Он напоминал людям не о том, о чем они забыли, а о том, что мы не хотели видеть или рисовать. Гнев. Поэтому да – неоклассицизм, хотя это неточное название. Определения похожи на коробки, которые нужно ломать.
Он отошел от стола и встал перед лучом света, который привлек его внимание. Провел рукой через пылинки, оставляя узор среди них. Я смотрела, держа открытый блокнот на коленях. Внезапно он повернулся, взял меня за руку и потащил к другому рабочему столу с готовыми образцами.
– Посмотрите! – сказал он. – Вот что вам нужно делать. Смотрите! Вы слишком много говорите, просите меня слишком много говорить. Что вы думаете?
Он выбрал сосуд с нарисованным женским лицом: огромные черные глаза и ресницы, которые, как лучи, расходились в разные стороны, словно на детском рисунке солнца.
Мой французский не дотягивал до нужного уровня, и я старалась найти прилагательные для описания мощи предмета, который он держал в руках. Я старалась, но на ум приходили только школьные слова.
– Сила, – сказала я. – Древнее. Современное. И то, и другое. Одна женщина и все женщины.
– Да, – он кивнул с довольным видом. – А это?
Пикассо прошел через студию, выбирая один предмет за другим и спрашивая, что я вижу. Он предлагал описывать первую реакцию, а не думать. Иногда его голос был добрым, иногда – нетерпеливым из-за моей медлительности.
– Искусство не для мозга, – сказал он. – Оно для чувств и сновидений. Думаю, сегодня ночью вы хорошо выспитесь. А они, – он широко взмахнул рукой, – предназначены для того, чтобы у каждого был свой материал для сновидений, для напоминания о забытых вещах. Чтобы находить то, что утрачено. Это не игрушки для богачей.