Это утверждение было лицемерным: богатые коллекционеры раскупали керамику Пикассо сразу же после того, как она выставлялась на продажу, и он знал об этом. Но я понимала, что он имеет в виду. Это были не картины, которые можно было повесить на стены; эти вещи нужно было использовать. Я подумала о сосуде, который он показал мне раньше, – о примитивной маске женского лица, – и попыталась представить его на столе среди драгоценного севрского фарфора XVIII века и хрустальных бокалов. Ничего не вышло! Кто бы ни пробовал воспользоваться этим сосудом по назначению, ему пришлось бы пересмотреть множество своих взглядов. Эта керамика, как и большинство работ Пикассо, тоже имела революционный характер.
Но в студии было кое-что еще, привлекшее мое внимание, – маленькая деревянная лошадка ручной работы с отломанным ухом и кончиком хвоста – следами многолетних детских игр. Я видела ее на фото, полученном от Сары. Он хранил ее все эти годы.
– А это? – Я взяла лошадку.
– Игрушка. Сара выбрала ее для украшения стола, когда у нее не было цветов. – Он выдержал паузу. – Ваша мать, Анна, любила эту игрушку. Возьмите ее. Я собирался подарить ее ей, но у меня не было такой возможности. Заберите ее и сохраните для ваших детей.
– У меня нет детей.
– Значит, вам нужно их завести.
Я оставила это без комментариев и положила лошадку в сумочку.
– Спасибо.
После двухчасовой демонстрации его работ – блюд, тарелок, урн и сосудов, расписанных на древнеримский или доисторический манер, с оливковыми ветвями, рыбами и мифологическими фигурами – Пикассо начал уставать, и его голос стал более тихим и хриплым. Я напомнила себе: ему семьдесят два. Он и сам начал терять интерес к этому интервью. Последовало несколько долгих пауз. Потом он стал промывать кисть, искать тряпку для сушки и вести себя так, словно меня не было рядом, потому что больше не хотел меня видеть.
Что-то в наклоне его головы, намек на одиночество и жизнь в собственных мыслях показались мне странно знакомыми. Я вспомнила слова Уильяма: «Алана, куда ты уходила? Ты избегаешь меня?» Я точно так же рефлекторно наклоняла голову, когда отвлекалась или становилась рассеянной. Когда мы с Пикассо клали руки на стол, я мысленно сравнивала длину наших пальцев, ширину ладоней… Наши руки были созданы для силы, а не для изящества.
– Можно мне прийти завтра? – спросила я. – И принести камеру для студийной съемки?
– Да, да, – нетерпеливо ответил он.
Пикассо стоял за одним из рабочих столов. Он взял заготовку сервировочного блюда и начертил пальцем узор на его ободе, погруженный в глубокое раздумье. Его внимание было полностью сосредоточено на предмете, а не на женщине, стоявшей рядом. Интервью закончилось.
Разговор прервался, а я так и не прикоснулась к той части, которая имела для меня самое важное значение: его отношениям с моей матерью.
– Мне жаль, – сказал он, когда я открыла дверь и вышла на яркое солнце. – Мне жаль, что ваша мать поссорилась с Сарой.
Ни слова о его роли в этой ссоре.
«Завтра, – сказала я себе, когда возвращалась к мадам Розе. – Завтра я скажу ему, что Анна была беременна, когда уехала из Антиба. Что он может быть моим отцом».
Был ранний вечер, когда жара в Южной Франции ощущается как плотное одеяло. Я шла по пыльной дороге среди низких холмов, в горле першило от пыли. Я устала и физически, и эмоционально. Но внутренне я ликовала. Я добилась первого интервью с Пикассо! Оно прошло не вполне так, как я надеялась, но он говорил долго и свободно; завтра мы побеседуем о его неоклассических картинах и том лете в Антибе. О женщинах того лета. И о том, что моя мать, как я считала, была уверена, во время отъезда оттуда.
Завтра я буду интервьюировать другого Пикассо – любовника моей матери. Как он отреагирует? Он помнил ее и все еще чувствовал определенную боль из-за того, что она покинула его, не сказав ни слова.
Почему она так поступила? «Скорее всего, я так и не получу ответа на этот вопрос», – подумала я. Возможно, ей не нравилось то, что она была очередной из его многочисленных любовниц. Возможно, она понимала, что их роман был слишком непрочным, что он никогда не допустит ее и ребенка в более личные и хорошо защищенные уголки своей жизни. Возможно, поскольку она не могла вернуться к своей семье в Барселону, а ее первый возлюбленный – Антонио – находился в тюрьме, Анна решила уехать как можно дальше от опасной Испании и добраться до самого Нью-Йорка, как делали многие в первые годы фашизма.