Она разглагольствует о том, что рада была бросить место продавщицы, ведь мало радости в том, чтобы работать на чужих людей. К алтарю ее повели прямо из-за прилавка.
Она боится, что за ее недомоганиями скрывается опасная болезнь.
Врач обследовал и ничего не нашел.
Уж свое-то счастье она нашла.
Она счастлива, ведь все, что она делает для мужа, она делает одновременно и для себя. Чистые носки, свежие рубашки, нижнее белье, вычищенная до блеска обувь — это ведь все для себя самой и для детей. Сделать что-то только для себя самой невозможно.
Когда Паула спрашивает одну из этих женщин, о чем та мечтает, то мечты эти всегда связаны с семьей, будь то машина, на которой будет ездить вся семья, а мать во время поездки постоянно дожидается повода дать ребенку по рукам, чтобы не совал их куда не следует и чтобы показать, что она тут сидит по праву.
А еще машину можно украсить маленькими вазочками с цветами и подушечками. Будет очень мило. То из одного дома, то из другого доносится детский рев. Кому-то снова досталось по рукам. Стоит умолкнуть одному ребенку, как плачем разражается другой.
Из сверкающих чистотой окон доносятся звонкие шлепки и глухие удары.
Паула говорит:
— Да не лупи ты Карла так сильно, что уж он такого натворил, отпусти его.
Пауле советуют заткнуть рот, пусть сначала своих народит, а потом командует.
Бабушка играет роль примирительницы.
Поэтому дети так любят бабушек. Мать с отцом бабулю всегда не выносят, во все-то она вмешивается.
Муж бабули, дедуля, — тот бабулю ненавидит, во-первых, потому что и в молодости всегда ненавидел, такая вот милая давняя привычка, от которой так быстро не отвыкнешь; ненависть эта сохраняется и в старости, ведь что старику еще остается в жизни, кроме доброй старой злобы, не раз уже сослужившей хорошую службу.
Ненависть не уменьшается, а растет, ведь бабуля давно лишилась своего единственного капитала — внешней привлекательности, которой, вероятно, когда-то обладала. Бабуля потеряла свой товарный вид. Женщины помоложе для дедули, старого перечника, изношенного жизнью, давным-давно стали недоступны, они принадлежат хоть и изношенным жизнью, но еще молодым мужчинам, способным пока самостоятельно зарабатывать.
Женщины помоложе не станут рисковать своим надежным положением ради такого старого засранца, как дедуля.
Вот дедуля и подыхает себе потихоньку. Правда, человек в нем умирает медленней и позже, чем в его почти мертвой жене, но тем не менее умирать — значит умирать, что упало, то пропало, того не вернешь. Да и жена еще время от времени подденет, напомнив, каким он был молодым и бойким щеголем, разве сравнишь с теперешним пердуном Дедуля и бабуля изношены жизнью. Где она, эта жизнь? Не видать, и все же она их износила.
Бабуле давно ясно, что муж ее с определенного возраста никуда больше от нее не денется, вплоть до тяжелой, смертельной болезни и последующего неизбежного исхода. Ему без нее не обойтись, без готовки, без буфета, без стола, без чистой посуды, без лоханки для свиного пойла. Куда еще податься этой старой развалине?
Старая развалина полностью зависит от своей законной говноедки.
И вновь и вновь череда вонючих, потных носков и засранных штанов проходит через бабулины руки. В старости бабуля мстит за все с помощью мелочей. У нее есть масса возможностей для конструктивной мести.
И вновь тянется череда унижений и болей, которые доставляют бабуле дедулины ручищи. Череда отвратительных дней. Каждый день, который бабуле еще предстоит вкусить, дедуля берет в свои руки. Лично. И пусть только кто попробует вмешаться.
Однако дедуля с малолетства привык, что о его повседневном быте кто-нибудь да заботится: сначала его бабушка, потом мамаша, теперь вот наша бабуля. Он не в состоянии даже яичницу себе приготовить.
Он несамостоятелен, словно ребенок, если речь идет о таких приятных мелочах, как тяжелая домашняя работа. Любыми мелочами, любыми самыми ничтожными неудобствами, любыми актами домашнего саботажа его легко довести до белого каления.
Старик и старуха вцепились друг в друга мертвой хваткой, как два насекомых, как два животных, поедающих одно другое. Одно насекомое уже наполовину въелось в тело другого.
Плоть питательна и сверх меры терпелива.
Вдалеке, словно караван верблюдов, мимо их дома тянется вереница молодых женщин. Их силуэты резко очерчиваются на горизонте. В одной руке у них полные хозяйственные сумки, другой они волокут за собой упирающихся детишек.
Папаша жадно рассматривает женщин в полевой бинокль. В штанах у него шевелятся остатки мужского достоинства.
С кухни доносится визгливый голос мамаши, и остатки достоинства снова замирают.
Наконец-то солнце садится.
Но Паула-то, вот глупая корова, носится со своей любовью!
Ведь жизнь и так уж тяжелее некуда, даже без домика на одну семью с собственным палисадником. «Но ведь с домиком-то все полегче», — думает Паула.
Тело Паулы сделает все от него зависящее.
Наконец-то солнце село.
Но ведь и ночь для мужчины и женщины приносит с собой столько ужасного.
Но Паула-то, вот глупая корова, носится со своей любовью.
Бригитта ненавидит Хайнца
Хотя Бригитта ненавидит Хайнца, она намерена заполучить его, чтобы он принадлежал только ей и никому другому.
Если Бригитта ненавидит Хайнца уже сейчас, еще не заполучив его, как же она станет его ненавидеть, когда наконец, что еще под большим вопросом, завладеет им навсегда и насовсем и когда ей не нужно будет напрягаться, чтобы заполучить его.
Пока же Бригитте приходится тщательно прятать свою ненависть, ведь она пока еще никто, обычная работница, которая шьет бюстгальтеры, а ей так хочется стать кем-то, а именно женой Хайнца.
Многие работницы с фабрики — приезжие, они из Югославии, Венгрии, Чехословакии или других стран Восточного блока.
Они либо выходят замуж и оставляют фабрику, либо опускаются на дно.
Бригитта — одна из многих, а значит — вообще никто.
Бригитта уверена, что она вообще никто, пока она — одна из множества работниц швейной фабрики, часть из которых даже занята на одной с нею швейной операции. Бригитта уверена, что она станет кем-то, если превратится в одну из множества замужних женщин. Бригитта уверена, что если Хайнц станет кем-то, то есть человеком, у которого есть собственная мастерская, то и она, Бригитта, автоматически кем-то станет.
Если от бюстгальтеров ее жизнь беспросветна, пусть свет и блеск в нее принесет Хайнц.
Блеск жизни, о котором читаешь или который видишь по телевизору, всегда излучает кто-то другой, и кто-то другой его с собой уносит, а журналы и фильмы показывают блеск и лоск совершенно чужих для тебя людей, которые часто и бюстгальтеров-то не носят, не говоря уж о том, чтобы самим их шить. Стало быть, если в жизни вокруг с самого начала нет никакого блеска, то надо его старательно навести. И Бригитта часами наводит блеск вокруг Хайнца.
Она верит, что часть этого блеска падет и на нее. Но ведь тот, у кого есть блеск, старается сохранить его только для себя; в этом пришлось убедиться Бригиттиной матери. Ее блеск был отражением блеска представителя одной фирмы. А когда блеск погас? Много-много лет назад. Исчез вместе с шикарной машиной.
Мать Бригитты говорит, что Бригитта должна держать Хайнца на длинном поводке, но не отпускать на волю. Запирать в клетку сейчас нельзя, запирать нужно будет потом, но удерживать его все же надо, привязать к себе тысячью мелочей, например, маленьким ребенком. Но и многим другим, к примеру, умением стирать.
Мать Бригитты явно ничему в жизни так и не выучилась.