— А эта книга? — Маскареньо держал в руке «Свободу под честное слово». — Твоя? — Давид кивнул. — Скука, словоблудие и разврат! Ах ты, долбаная партизанская всезнайка, не знаю почему, но ты мне нравишься! А ну-ка, высунь язык!
Давид послушался, и полицейский начальник загасил у него на языке свой окурок. Давид принялся отплевываться и фыркать от боли с таким остервенением, будто решил избавиться от своей бессмертной части, не замедлившей его подначить: «Чего ты ждешь, врежь этому ублюдку как следует!»
— Почему тебя избили в камере? — Во рту у Давида словно образовалась взрывная воронка, он продолжал отплевываться, но жжение не прекращалось — будь оно все проклято! — и ответить не получалось.
«Разоблачи своих недоброжелателей! — науськивала карма. — Ротозей, ты забыл, что я не люблю твои капризы?»
— Они думают, что я шпион!
— Ты — шпион? Прытко пела рыбка! Впрочем, почему бы и нет? Теперь ты для них меченый!
— У меня все тело болит, и я писаю кровью!
— Не хнычь, это все мелочи для настоящего мужчины, который прошел спец подготовку в России и участвовал в шестнадцати похищениях людей!
«Выведи его из себя, расскажи, что у твоей возлюбленной зеленые глаза!»
— У меня к тебе предложение; похоже, ты не такой уж и злодей, каким выглядишь, и я хочу помочь тебе. — «Не верь ему! Этот полицейский хитер и коварен!» — Мы обошлись с тобой сурово, но вообще-то это не наш стиль. Франко! — позвал Маскареньо; из глубины помещения появился его помощник и поставил на письменный стол начальника поднос, на котором стояли тарелки с жареной курицей, тортильяс и сальсой. После многодневного голодания у Давида слюнки потекли, а от аппетитного запаха закружилась голова. — «Кажется, ничего! — с вожделением произнес внутренний голос. — Это тебе не тюремные помои с тремя фасолинами и коровьей костью!» — Гарантирую тебе три таких банкета в неделю в обмен на сотрудничество. Послушай меня: Элвер, Чуко, Бакасегуа — плохие люди, настоящие убийцы. Ты не такой, как они, и я хочу протянуть тебе руку помощи, здесь не место порядочному юноше, ты должен сейчас отдыхать в кругу семьи, или лакомиться мороженым в «Лас-Парагуас», или пить что-нибудь освежающее в «Бермудском треугольнике», как думаешь? — «Скажи ему, что не на того напал!» — Ничего сверхъестественного от тебя не требуется; просто поболтаешь с ними и невзначай, будто нехотя, расспросишь об их друзьях, где живут, работают, как и в чем оказывают содействие партизанам. — «Попроси его, чтобы тебя положили в больницу. — посоветовал голос. — И чтобы разрешили посещения».
— Ну, так как? Тебе это сделать — раз плюнуть, а мы тебя прикроем в случае надобности, подбросим им какую-нибудь дезу, чтоб тебя не заподозрили!
— Мне нужно еще кое-что.
— Проси что угодно, ты же теперь мой человек!
— Верните мне фотографии, которые вы у меня отняли.
— Какие фотографии?
— Одна с Дженис, а вторая — моя. Маскареньо вспомнил:
— Ну, раз ты от них тащишься… — Он уничтожил обе газетные вырезки, как только выяснилось, что Дженис Джоплин не Сандра Ромо, однако надо было продолжать игру франко! — подмигнул команданте своему подчиненному. — Немедленно сходи за фотографиями и принеси мне! — Потом взял в руки поднос. — Только понюхай, как вкусно пахнет, а, Ротозей? Принесешь первую информацию, сразу нажрешься от пуза! Так, Франко?
— Я бы его сразу накормил, шеф, похоже, парень готов сотрудничать!
— Значит, отдадим все ему? Тебе фартит, чертов Ротозей, даже я не могу позволить себе такого угощения!
— Шеф, он ведь теперь один из нас!
— А ему плохо не станет?
«Вот сволочи!» — заметила карма.
— Да нет, не думаю, шеф!
— О’кей, Франко, под твою ответственность! Если этот парень тебе так понравился, позаботься, чтобы никто ему не мешал.
— Есть, мой команданте!
Маскареньо потрогал свой живот в том месте, где болело.
— Мне завтра рано утром надо на прием к гастрологу. — Во рту у команданте не проходил едкий привкус. — Хочет меня оперировать. Ты здесь будь готов к разным неожиданностям!
— Не беспокойтесь, мой команданте.
Давид поедал глазами курицу. Никогда, говорил ему отец, ни за что не продавай себя, это не по-мужски; все равно рано или поздно раскаешься в своей слабости. А что подумает о нем Дженис?