Он смотрит на нее, на девочку.
Она спит. Отвернувшись к стене, спиной к нему, нагая, тоненькая, худенькая, прелестная, как ребенок.
Она просыпается.
Они смотрят друг на друга.
И вместе с этим обоюдным, молчаливым взглядом сдерживаемая до сих пор любовь проникает в комнату.
— Ты заснула, — говорит он. — Я принял душ.
Он подносит ей стакан воды. Смотрит на нее так пристально, что на глазах у него выступают слезы.
Смотрит на нее, не отрываясь, старается рассмотреть в ней все. Она возвращает ему стакан, он ставит его на стол. Снова садится. И опять смотрит на нее. Возможно, ей бы хотелось, чтобы он поговорил с ней, но она не просит его об этом. Она вообще ничего не говорит. Трудно понять, о чем она думает.
— Ты, наверное, голодна, — говорит он.
Она кивает головой: вполне возможно. Кажется она действительно проголодалась, но она не уверена.
— Уже поздно, все кафе в городе закрыты.
— Но есть ночные рестораны.
— Если ты хочешь…
Они смотрят друг на друга, потом отводят глаза.
Эта сцена должна быть сыграна очень медленно.
Она встает с постели.
Собирается принять душ.
Он идет следом за ней. Сам моет ее на туземный манер, ладонью, без мыла, очень медленно.
— У тебя очень нежная кожа, — как у азиатских женщин. И запястья тонкие, и щиколотки точь в точь, как у них. Это все же очень странно. Как ты это объясняешь…
— А я не объясняю.
Они улыбаются друг другу. Желание возвращается. Они перестают улыбаться. Он одевает ее. Потом опять на нее смотрит. Девочка уже живет в нем. И сама знает об этом. Она смотрит на него и вдруг осознает, что нечто необъяснимое с самого начало объединило их. С самого первого взгляда. Нечто необъятное и нерушимое, ставшее им защитой. Вроде далекого Китая, Китая из детства — а почему бы и нет? Именно он защищает их от всего неведомого, чужого. Защищает не только его, но и ее тоже. Им обоим не страшны теперь ни возраст, ни смерть, ни вечерняя тоска, ни одиночество богатых, нищих, влюбленных, страждущих.
Она снова оглядывается вокруг, ей опять все интересно: комната, в которой она находится, мужчина, любовник, ночь, проникающая сквозь жалюзи. Долго смотрит в ночь сквозь жалюзи, словно выглядывая того, кого сейчас нет с ней рядом, своего младшего брата, который ни о чем не подозревает и который, наверно, никогда не узнает, что такое настоящее счастье.
Девочка говорит китайцу, что на улице ночь и становится прохладно.
Смотрит на него.
Она совершенно подавлена, говорит, что хочет сейчас же увидеть своего младшего брата: он, наверно, беспокоится, не зная, где она, и ему так одиноко.
Китаец подходит к ней, прижимается всем телом. Он знает, что с ней происходит, откуда такое отчаяние, такая боль. Уверяет ее, что иногда ночью такое случается со всеми: неожиданно теряешься, и тебе кажется, что ты погиб. Но это обязательно пройдет. С любым такое может случиться, если не спишь. А еще он говорит, что не может сейчас сказать точно, но, наверно, они все же полюбят друг друга.
Он дает ей выплакаться.
Наконец она говорит, что проголодалась.
Смеется вместе с ним.
— Я ведь уже давно люблю тебя, — говорит она тихо. — И никогда тебя не забуду.
Он говорит, что уже где-то это слышал, — смеется, — только не помнит где, возможно, во Франции.
А потом она смотрит на него. Долго. На его заснувшее тело, руки, лицо. И тихонько шепчет ему, что он псих. Только кажется, что тем самым она хочет сказать ему совсем другое — о том, как любит его.
Он открывает глаза. Говорит, что тоже проголодался. Они одеваются. Выходят на улицу. У него с собой ключи от автомобиля, он не собирается будить шофера.
Они едут по пустынному Шолону.
В вестибюле ресторана стоит большое зеркало.
Девочка проходит мимо. Видит себя. Мужская фетровая шляпа цвета розового дерева с широкой черной лентой, черные стоптанные туфли, украшенные бисером, чересчур ярко накрашенные губы, — все как тогда, на пароме.
Она смотрит на себя — даже подошла поближе, чтобы рассмотреть получше. Смотрит пристально. С трудом узнает себя. Не понимает, что случилось. Это она поймет гораздо позже: у нее уже сейчас то потерянное лицо, что будет потом всю жизнь.
Китаец останавливается. Обнимает девочку, тоже смотрит на нее.
— Ты устала… — говорит он.
— Нет… не в этом дело… я постарела. Посмотри на меня.
Он смеется. Потом становится серьезным. Потом берет в свои ладони ее лицо и рассматривает его.
— Да, правда, — говорит он. — Постарела за одну ночь.
Он закрывает глаза. Возможно, это и есть счастье.
Из ресторана доносится оглушительный рев — это китайские цимбалы, непереносимые для непривычного уха. Китаец просит, чтобы их посадили в другом зале.
Им предлагают маленькую залу, предназначенную для случайных гостей. Здесь не так слышна музыка. На столах скатерти. Довольно много посетителей-европейцев: французов, английских туристов. Меню написано по-французски. Официанты выкрикивают заказы по-китайски для тех, кто работает на кухне.
Китаец заказывает жареную утку с фасолевым соусом. Девочка — холодный суп. Для китайского ресторана она вполне сносно объясняется по-китайски, не хуже какой-нибудь вьетнамки из Шолона.
Девочка внезапно прыскает со смеху прямо в лицо китайцу. Потом гладит его по щеке.
— Какая странная вещь — счастье, — говорит она. — Оно охватывает тебя внезапно, как и гнев.
Они едят. Девочка ест с жадностью. Китаец говорит:
— Удивительно, мне все время хочется увезти тебя…
— Куда?
— В Китай.
Она смеется, скривив губы:
— К китайцам… Я что-то не очень люблю китайцев…
— Понимаю.
Девочка говорит, что ей очень интересно, каким образом его отец сумел так разбогатеть. Китаец объясняет, что отец никогда ни с кем не говорит о деньгах, ни с женой, ни с детьми. Но он все-таки знает, как все это началось:
— Он начал строить дешевое жилье, построил не меньше трехсот квартир. Многие улицы в Шолоне целиком принадлежат ему.
— И твоя квартира, конечно, тоже.
— Да, конечно.
Она смотрит на него. Смеется. Он тоже смеется. Это счастье.
— Ты единственный ребенок в семье?
— Нет. Но я единственный наследник всего состояния. Потому что моя мать — первая жена моего отца.
Она не очень понимает, что это означает. Он говорит, что никогда не станет ей объяснять, что это совершенно ни к чему.
— А где ты жил в Китае?
— В Маньчжурии, я тебе уже говорил.
— Это на севере?
— Да, на севере. Там даже снег выпадает.
— Пустыня Гоби, кажется, недалеко от Маньчжурии.
— Не знаю. Возможно. Кажется у нее есть еще и другое название. Мы уехали из Маньчжурии, когда Сун Ят-сен объявил о создании Китайской республики. Тогда мы продали все земли и все драгоценности моей матери. И уехали на юг. Я все отчетливо помню, мне было пять лет. Мама плакала, кричала, легла на дорогу и не хотела сделать ни шагу, она говорила, что предпочитает умереть, чем жить без своих драгоценностей.
Китаец улыбается девочке.
— Мой отец умеет делать дела, тут он просто гений. Но я понятия не имею, как и когда он надумал строить эти квартиры. Идеи ему приходят тоже гениальные.
Девочка смеется. Он не спрашивает, почему она смеется.
— А твой отец, он потом выкупил драгоценности твоей матери?
— Да.
— А какие это были драгоценности?…
— Нефрит, брильянты, золото. Богатые китайские девушки обычно получают в приданое примерно одно и то же. Я не уверен… но, по-моему, изумруды там тоже были.
Она смеется.
— Почему это вызывает у тебя смех? — спрашивает он.
— Когда ты говоришь о Китае, у тебя появляется такой смешной акцент.
Они смотрят друг на друга. И улыбаются. Долгая улыбка. В этой улыбке уже нет страха.
— Мы почти не знаем друг друга, — говорит китаец.