— А как же получилось с вами?
— Мой отец был белым… он работал на таможне… А ваш?
— Преподаватель. Учитель математики.
Обе смеются, как школьницы.
— Ваша мама должна зайти к директрисе, — говорит воспитательница, — иначе у меня будут неприятности. Я вынуждена вас об этом попросить…
Девочка обещает.
Утро, еще очень рано. Мать, видимо, выехала вечером вместе с Чанхом.
Мать пересекает пустынный двор. Идет к кабинету, где накануне девочка разговаривала с воспитательницей. На ней старые серые хлопчатобумажные чулки, старые черные туфли, седые волосы заправлены под колониальную каску, в руках огромная старая сумка, которая всегда при ней, насколько дети ее помнят, и неизменный черный креп на белой каске — траур по отцу, который она носит уже тринадцать лет.
Мать принимает пожилая женщина, тоже француженка.
Директриса пансиона «Льотей». Они знакомы. Обе приехали в Индокитай в 1905 году с первым потоком преподавателей из метрополии, когда только начали открывать школы для детей туземцев. Мать рассказывает директрисе о своей дочери:
— Для этой девочки главное — свобода, ею она дорожит больше всего. Даже я, ее мать, ничего тут не могу поделать…, силой ее не удержать.
Внезапно они узнают друг друга, переходят на «ты». Обе с севера, из департамента Па-де-Кале. Мать рассказывает о своей жизни:
— Возможно, ты этого не знаешь, но моя дочь, хоть я и дала ей полную свободу, прекрасно учится в лицее. Тебе, наверно, известно, что случилось с моим старшим сыном, здесь ничего не утаишь, и, понимаешь, это так ужасно, так страшно… Моя последняя надежда — это дочь, ее успехи в учебе.
Директриса слышала о девочке на собраниях преподавателей лицея «Шаслу-Лоба».
Мать рассказала о смерти отца, об эпидемии амебной дизентерии, о бедственном положении семей, лишившихся отца, о своих ошибках, своей полной растерянности, своем одиночестве.
Директриса поплакала вместе с матерью. Она разрешила девочке и дальше жить в пансионе, свободно, как в гостинице.
Мать вышла от директрисы. Снова пересекла двор. Девочка видела ее, но не подошла: ей было стыдно за мать. Она поднялась в спальню, спряталась, она плачет из-за матери, которой стыдится.
И которую так любит.
Коридор в лицее. Идет дождь. Все ученики во втором крытом дворике. Девочка одна в коридоре, который разделяет оба двора. Ей объявлен бойкот. Она ничего не имеет против, ей даже нравится теперешнее ее положение. Она смотрит, как дождь поливает большой пустой двор.
До нее доносится шум перемены, этот шум уже не имеет к ней никакого отношения, и она предчувствует, что теперь так будет всегда. Девочка знает, что у нее уже нет ничего общего с теми, другими. Она не пытается понять, почему. Она просто знает, что это так.
В тот день автомобиль китайца появляется возле лицея. В нем один шофер. Он выходит и говорит с девочкой по-французски:
— Молодой хозяин опять уехал в Садек. Его отец заболел.
Он говорит, что ему велено провожать ее в лицей и в пансион, пока не будет хозяина.
В «Льотей» молодые слуги поют во дворе. Элен Лагонель спит.
На следующий день на том же месте, возле лицея шофер уже не один. С ним в автомобиле его молодой хозяин. Только что закончились занятия в лицее. Девочка идет к нему. Без единого слова прямо на глазах прохожих, учеников они обнимаются и застывают в долгом поцелуе, позабыв обо всем на свете.
Китаец говорит:
— С моим отцом все в порядке. Но он отказал мне, сказал, что предпочел бы видеть меня мертвым.
Китаец выпил рисовой водки. Девочка совершенно не понимает, о чем он ей рассказывает. Но не говорит ему об этом. Внимательно слушает. Она понятия не имела об истинных причинах его поездки в Садек. Он говорит с ней на плохом французском китайцев из колонии, которые к тому же слегка пьяны:
— Я его умолял. Сказал ему, что и в его жизни хоть раз должна была случиться вот такая любовь, иначе быть не может. Я просил его жениться на тебя один год, а потом отправить тебя во Францию. Потому что для меня сейчас совсем невозможно оставить мою любовь к тебе.
Девочка молчит, потом спрашивает, где у него состоялся этот разговор с отцом. Китаец говорит: в спальне отца, в их доме в Садеке. Девочка спрашивает, там ли они обычно разговаривают с отцом. Китаец отвечает, что теперь его отец весь день лежит в постели, потому что он старый, благородный и богатый. Но что раньше он принимал посетителей в своем кабинете, обставленном в американском стиле. И что он, сын своего отца, почти все время слушал его простершись ниц.
Девочке смешно, но она не смеется.
Китаец продолжает свой рассказ все на том же немного корявом французском. Но для девочки это не важно, ее интересует все, что касается его отца.
— Я сказал ему, все это так ново, сильно, я сказал, что мне ужасно расставаться с тобой. И он, мой отец, должен понять, что такое наша с тобой любовь, такая огромная, что никогда, никогда в жизни она не повторится.
Китаец плачет, произнося слова: «никогда в жизни».
— Но мой отец… ему плевать на все!
Девочка спрашивает, была ли в жизни отца вот такая любовь. Китаец не знает. Думает, старается вспомнить. В конце концов говорит, что несомненно была. В ранней молодости, с девушкой из Кантона, она тогда тоже училась в лицее.
Девочка спрашивает, рассказывал ли ему отец об этом.
— Никогда и никому, — говорит китаец и добавляет, — кроме моей матери, но когда уже все было кончено. Моя мать тогда страдала.
Китаец замолкает.
Девочка закрывает глаза, она видит реку возле дома из голубой керамики. Вспоминает, что возле дома, кажется, была лестница со ступеньками прямо в воду. Китаец подтверждает, что ступеньки действительно были и сохранились до сих пор, они для того, чтобы женщины из бедных семей могли купаться и стирать в реке свою одежду. Его отец часто ложился на кровать напротив этой лестницы и смотрел, как женщины раздеваются, спускаются в воду и смеются. И он, его сын, маленький китаец, он тоже смотрел вместе с отцом, когда достиг того возраста, когда разрешается смотреть на женщин.
Китаец говорит, что отец дал ему незапечатанное письмо, предназначенное для ее матери, хотел, чтобы он прочел его. Он прочел и возвратил отцу. Только совершенно забыл, что было в нем. В это девочка не поверила. Она сказала, что, конечно, сама уже никогда не увидит те ступеньки и женщин, спускающихся к воде, но будет помнить о них всю жизнь.
Китаец говорит, что зато может прочитать ей второе письмо отца, которое тот написал уже ему, его сыну: он, его сын, сначала тоже его потерял, но потом нашел: отец отдал ему это второе письмо после первого, которое было для матери. Китаец вынимает из кармана письмо, собираясь перевести его для девочки:
«Я не могу согласиться на то, что ты просишь меня, твоего отца. И ты знаешь об этом. После этого года, о котором ты просишь, для тебя будет уже совершенно невозможно расстаться с ней. И значит ты потеряешь свою будущую жену и ее приданое. Она уже не сможет любить тебя. И потому я настаиваю на тех сроках, которые были установлены нашими семьями».
Китаец продолжает переводить письмо отца: «Мне известно положение матери этой девушки. Ты должен навести справки и узнать, сколько денег ей необходимо, чтобы расплатиться с долгами за плотины против океана. Я знаю эту женщину. Она заслуживает уважения. Она была обворована французскими чиновниками в Камбодже. И у нее очень дурной сын. Что касается дочери, я никогда ее не видел. Я вообще не знал, что в этой семье есть еще и дочь».
Девочка говорит, что она ничего не понимает в письме отца. Она едва сдерживает смех, потом больше не может сдерживаться и громко смеется. Неожиданно вместе с ней смеется и китаец.
Китаец заканчивает перевод письма: «Через несколько дней мне будет известна дата их отъезда. Ты должен пойти повидаться с матерью сегодня же по вопросу о деньгах. Потом будет слишком поздно. Ты должен быть очень вежлив с ней, очень почтителен, чтобы ей не было стыдно принять у тебя деньги».