— Здесь все об этом знают, кроме тебя. А как же иначе? Нас тут учат, чтобы мы потом нашли себе работу, так нам говорят, но все это чушь. Им нужно отправить нас в лазареты, к прокаженным или больным чумой и холерой. Кого они еще найдут для такой работы…
Девочка громко смеется:
— Ты что, и правда в это веришь?
— Да чтоб мне пусто было!
— Ты всегда веришь в самое худшее, да?
— Конечно.
Обе смеются. Однако в то, о чем говорит Алис, они действительно верят.
Девочка спрашивает у Элен Лагонель, что еще рассказывает Алис о своих похождениях.
Элен Лагонель говорит, что Алис не видит во всем этом ничего особенного. Что же касается мужчин, то она еще не встречала двух похожих друг на друга хоть в чем-нибудь. Есть среди них совершенно замечательные. Есть и такие, которые даже ее, Алис, побаиваются. Но больше всего ей нравятся те, которые разговаривают с ней, словно она — это не она, а какая-то другая женщина, они называют ее другим именем и даже на другом языке. И таких много. Много и таких, которые рассказывают ей о своих женах. Некоторые оскорбляют ее. А другие клянутся, что только ее и любят на всю жизнь.
Подружки смеются.
— Интересно, Алис когда-нибудь бывает страшно? — спрашивает девочка.
— А чего ей бояться?
— Убийцы… сумасшедшего… мало ли чего…
— Она ничего мне об этом не говорила, но думаю, ей все-такие иногда бывает страшновато… В нашем квартале все может случиться.
— Вот именно. Белые наш квартал обходят за три версты, а уж они знают, что делают…
Элен Лагонель смотрит на девочку долгим взглядом, потом спрашивает:
— А ты сама, ты боишься китайца?
— Немножко… Боюсь…, боюсь полюбить его. Я хочу любить только одного Пауло до самой смерти.
— Конечно, я как раз и ждала от тебя примерно такого ответа…
Элен плачет. Девочка обнимает ее и шепчет ей что-то, наверно, о том, как она ее любит.
Элен счастлива, она говорит девочке, что та с ума сошла, признаваясь в подобных вещах. Каких именно, она не уточняет…
Девочка уже сама не понимает, что она говорит Элен. А Элен внезапно пугается, страшно пугается, что они скрывают от себя правду об их любви, которая чем дальше, тем больше отгораживает их от всего остального мира, где бы они не находились.
Утро, половина восьмого. Сайгон. Улица, ведущая в лицей. Город дышит свежестью — только что проехали поливочные машины, — и благоухает жасмином, это как раз его время. Аромат жасмина столь силен, что многим недавно прибывшим белым поселенцам он представляется «тошнотворным».
Впрочем потом, когда они покинут колонию, они будут вспоминать о нем с сожалением.
Девочка вышла из пансиона «Льотей». Она идет в лицей.
В это время улица Льотей почти пустынна.
Девочка — единственная из всего пансиона учится в лицее, потому сейчас она на улице одна.
Именно тут ее и поджидает судьба.
Девочка пока этого не знает.
Вот она, впереди нее, слева, у противоположного тротуара, ее судьба — автомобиль, сошедший с парома, очень длинный, черный, такой красивый, такой большой и, конечно же, очень дорогой. Он похож на номер-люкс в роскошном отеле.
Девочка не сразу понимает, что это тот самый автомобиль. Остановившись напротив, она некоторое время смотрит на него. Наконец узнает. И не только его. Узнает мужчину, мужчину из Маньчжурии: он сидит неподвижно, с закрытыми глазами и кажется заснувшим или даже мертвым. Мужчина, с которым она вместе ехала в этом автомобиле, мужчина, чью руку она держала.
Он словно не видит ее.
Как и в прошлый раз он сидит на заднем сидении, справа.
Ей даже необязательно на него смотреть, она и так видит его.
Шофер тоже на своем месте, он все так же великолепен, он тоже не смотрит на девочку, отвернулся в другую сторону, а она медленно и как бы рассеянно переходит через улицу.
Для девочки эта «случайная встреча» в городе навсегда осталась началом их любви: благодаря ей, этой встрече, они и стали любовниками из тех книг, которые она написала.
Она знала, она помнила, что именно во время этой встречи на улице они вдруг осознали, как сильно влечет их друг к другу, перестали прислушиваться к голосу рассудка, и тогда все преграды рухнули, и они стали любовниками.
Возможно, все же не без колебания, а скорее всего как бы машинально, но вот она уже и преодолела разделяющее их пространство.
Она останавливается возле автомобиля и стоит неподвижно.
Потом делает шаг к окну, за которым — он.
Стоит.
Они обмениваются молниеносными взглядами, как заговорщики.
Она кладет ладонь на стекло. Потом убирает ее, прижимается к стеклу губами, целует и замирает. Глаза у нее закрыты, как в кино.
Ей кажется, что это их брачная ночь.
Так сильно она ее желала.
Китаец посмотрел на нее.
И тоже опустил глаза.
Умирая от желания овладеть этой девочкой.
Мука.
Девочка вновь перешла улицу.
И, не оборачиваясь, пошла своей дорогой.
Она почувствовала, как автомобиль бесшумно тронулся с места и покатил по гладкому, словно устланному бархатом ночи шоссе.
Никогда они не говорили о том, как мучительно тогда желали друг друга.
Лицей.
В коридорах — никого. Все ученицы в классах.
Девочка опоздала.
Входит в класс. Говорит: «Извините меня».
Учитель рассказывает о Луизе Лабе.[2]
Учитель и девочка улыбаются друг другу.
Учитель продолжает рассказывать о Луизе Лабе: говорит, что ему не нравится ее прозвище «Прекрасная канатчица». Сообщает классу свое личное мнение о Луизе Лабе: он восхищается ею, потому что она из тех редких поэтов прошлого, с кем хотелось бы познакомиться лично и послушать, как она читает свои стихи.
А еще он говорит, что когда Луиза Лабе шла к книгоиздателю со своей рукописью, она всегда просила одну из своих подруг пойти вместе с ней. И никогда не объясняла, почему она просит об этом. По мнению учителя, подруга нужна была ей, чтобы удостоверить ее личность. Впрочем, учитель предлагал всем подумать над этим вопросом. Один мальчик сказал, что к двум женщинам на улице меньше пристают. Другая ученица решила, что она боялась, как бы у нее не украли рукопись. Девочка же сказала, что Луиза Лабе и та, что ее сопровождала, наверно, дружили и потому просто прогуливались вместе, не думая, зачем они это делают, из-за стихов или по другой причине.
Четверг, вторая половина дня. Почти все пансионерки отправляются на прогулку.
Проходят по главному дворику. Идут по двое в ряд. Все в одинаковых белых платьях, что приняты здесь, в белых полотняных туфлях, в белых поясах и опять же белых полотняных шляпах. Весь гардероб часто стирают.
Пансион пустеет. Как только пансионерки уходят, двор словно погружается в бездонную тишь, наверное, потому что звонкие голоса, оглашавшие его, вдруг разом все смолкли.
Крытый закуток опустевшего пансиона. Пересечение двух коридоров, один ведет к главному входу, другой — к классам самой школы. Отсюда доносятся голоса двух девушек-подружек и мелодия танца. Играет патефон, стоящий прямо на полу. Это классический пасодобль, та часть, где на арене должна проливаться кровь. Мелодия грубоватая, в бурном народном ритме.
Подруги почти не разговаривают, разве что девочка время от времени делает замечания своей партнерше.
Они танцуют босые на плиточном полу коридора. На них короткие платья по тогдашней моде: светлый хлопок с тоже светлым цветастым узором.
Они красивы. Они уже не думают об этом — так давно они это знают.
Они танцуют. У них белая кожа. Именно поэтому, стоило им попросить, их освободили от обязательной прогулки — пусть они тоже из очень бедных семей, все же их не равняют с полукровками, до которых никому нет дела.
Элен Лагонель спрашивает девочку, кто научил ее танцевать пасодобль.
2