— В вашем возрасте!
— Мой возраст тут ни при чем, вы все должны понимать…
— Вы ночью сочиняете?
— Да.
— Так вот почему ваши поэмы такие… черные? Нет ничего хуже горизонтальных идей.
Она рассматривала меня в упор. Сейчас она была еще светлее, чем вчера.
— Я хотела бы, чтобы у меня были… вертикальные идеи, Виктор. К сожалению, это невозможно.
Что мог сказать я ей в утешение?
— Вы не спрашиваете у меня о моем возрасте, — почти прошептала она.
Я покраснел.
— Ваш возраст виден по вашему личику: двадцать.
— Угадали. А вам сколько?
— Столько же — двадцать восемь.
Она рассматривала меня с восхитительным бесстыдством, дошла до того, что объехала вокруг меня на своей коляске.
— А вы красивы, — сказала она мне наконец, пародируя мое недавнее обращение к Элен: — Вы почти красивы.
— Вы что, — разозлился я, — предложили мне остаться здесь, чтобы смеяться над моей внешностью?
— Ну что вы! Скорее, чтобы рассматривать вас. А то я уже начала спрашивать у себя, существуют ли на свете мужчины.
Появилась Амелия. Она терпеть меня не могла, и ее глазки-пуговки выдавали ее отношение ко мне.
— Завтрак подан.
Я шел рядом с коляской Евы до гостиной. Элен уже ждала нас там. Теперь на ней были крестьянская юбка и белая блузка. Она прямо на глазах молодела.
Выпив чашку крепкого кофе, я отодвинул свой стул от стола.
— Теперь уже решено твердо: я вас покидаю.
Сестры одновременно напряглись, с одним и тем же выражением ошеломленности на лице.
— Вот, опять начинается, — вздохнула Ева. Я встал и начал нервно ходить по комнате.
— Нет смысла подчеркивать нелепость моего пребывания здесь, — продолжил я. — У меня характер не помойного кота, и я никогда не позволю, чтобы надо мной зубоскалили женщины.
— Вы употребляете слова, которые портят все, — прошептала Элен.
— Я употребляю те слова, которые подходят к данной ситуации — вот и все! Боже, ну подумайте хоть немного! Вот я у вас, ем за вашим столом, сплю на вашей кровати, не имея ни гроша в кармане и ни малейшей идеи в голове, как мне хоть бы этот самый грош раздобыть… Вы считаете, это нормально?
Ева рассматривала меня, как рассматривают странную картину, разве что не приложила руку к глазам.
— Люблю, когда он сердится, — вздохнула она. — Он просто прекрасен, ты не находишь?
— Да замолчи ты! — закричала Элен.
Никогда еще я не видел ее такой возбужденной. Щеки ее стали совсем красные.
— Послушайте, Виктор, я сожалею, что вы не поняли, с кем имеете дело. Несмотря на все наши деньги, мы — всего лишь две бедные девушки. Мы ведь в этом доме как узницы…
— А чья в этом вина? — возразил я. — Кто запирает вас здесь?
— Все, кроме нас… Если бы вы знали… Есть определенные обстоятельства… Наш папа был затворник. У него было, я должна признать, не так уж мало горестей… Мама, рожая меня, умерла… Он оплакивал ее десять лет, прежде чем снова женился… Его вторая жена почти годилась ему в дочери. Она оставалась с ним, пока не родила Еву… а потом убежала с одним мужчиной. Вот тогда он и обосновался здесь вместе с нами… Он был похож на больного зверя. И вырыл эту огромную яму между нами и… внешним миром…
Элен замолчала. Слезы текли по ее пылающим щекам. А она и не чувствовала их…
В одно мгновение я все понял… Они никогда не знали настоящей, шумной и теплой жизни внешнего мира… Вот почему так привязались они вдруг ко мне… Ко мне — человеку, представлявшему в их глазах весь остальной мир…
— А потом заболела Ева, — добавила Элен.
— Без меня ты бы имела свой шанс, — тихо сказала Ева. — Я об этом часто думаю, ты ведь знаешь… Моя каталка у тебя на шее, жертвовать собой…
Я сел — не выдерживал больше горечи их признаний. Устал.
— Хорошо, слушайте…
Они замолчали.
— Хорошо, я останусь здесь еще на какое-то время… Но лишь при условии, что найду себе место…
— Спасибо, — прошептала Элен.
— Место, — чуть ли не проворчала Ева, — это нетрудно, я предлагаю вам…
— Место садовника? — перебил я.
— Нет, секретаря… Мы будем вместе писать книгу… Сколько вы хотите?..
На лице у Элен была невыносимая мука. Она не могла не соглашаться часто с сестрой и поэтому просто отворачивала глаза со смиренным видом.
— Несмотря, на все ваше состояние, Ева, я слишком дорог. Не по вашим средствам… Хорошо, я выйду. До вечера.
Я ушел, не сказав больше ни слова.
Мне стало лучше оттого, что я почувствовал снова дыхание улиц, моря, пестрой толпы купальщиков. Обстановка в доме скверно действовала на меня. Излишне расслабляла. Даже деморализовала. Я почувствовал, что не смогу оставаться в нем долго, — нервы не выдержат.