— Значит, суждено. Я вначале места себе не находила, металась от одного врача к другому. А потом успокоилась: чему быть, того не миновать. Не хочу строить из себя героиню — конечно, страшно, горько. Но что делать — вешаться? Просто нет другого выхода — надо жить с этим столько, сколько Господь отпустит.
— Да, не ожидал такого… — Павел медленно отошел от нее, подошел к окну. — Извини, но почему ты пришла ко мне? Чтобы сделать мне больно? Или я могу чем-то помочь?
— Можешь. — Она облизнула сухие губы: вот он, этот момент, когда надо сказать то, ради чего она решилась на этот визит. — Я хочу попросить тебя подарить мне…
Слова вначале не шли — давно заготовленные, тысячу раз проговоренные в мыслях. Подарить — смешно: что подарить? Себя? На неделю, две, месяц, на всю оставшуюся жизнь?
Он ждал, недоуменно глядя ей в лицо.
— Я не переставала любить тебя все эти годы. — Слова вдруг хлынули из нее — не те, заготовленные, а искренние, из глубины ее десятилетних переживаний, хлынули вперемешку со слезами, которые тоже не были запланированы. — Не переставала, наоборот, с каждым днем любила все сильнее и безнадежнее. Жила с другим, а любила и хотела только тебя. Может, эта болезнь мне в наказание, а может, и в избавление от мук. Не хочу и не могу больше жить без тебя. Прошу только об одном: давай вернемся в наше прошлое — на время. Уедем куда-нибудь — на море, на курорт, где нас никто не знает, где будем только мы и наша любовь, которую мы вернем — на время. Подари мне эту неделю любви, прошу тебя. Потом я исчезну из твоей жизни, навсегда уйду, просто сгину, и ты обо мне ничего больше не услышишь. Даже о смерти моей не узнаешь — хочу остаться в твоей памяти живой и красивой. Я ведь красива?
Она смотрела на него с мольбой. Слезы катились по щекам, смывая тушь. Алена по-детски шмыгнула носом — он вспомнил эту ее привычку, хотя был просто ошеломлен просьбой и этим потоком признаний, ее страстью и болью, звучавшей в каждом слове. И этот вопрос — такой непосредственный, такой женский и простой. Что он мог ответить ей?
Павел закрыл лицо руками, словно защищаясь от воспоминаний. Он считал себя абсолютно приземленным человеком, далеким от сантиментов и душещипательных историй. Жизнь его давно катилась по налаженной колее, вполне его устраивавшей: работа, успех, материальная обеспеченность, предоставляющая множество благ, любимая — по-настоящему — жена, уверенность в завтрашнем дне — словом, он был доволен своей жизнью и не хотел вторжения нерешаемых проблем, да к тому же чужих. Но эта женщина все-таки не была ему чужой, как бы он ни убеждал в этом себя. И пришла она к нему с болью — душевной и физической, пришла с самым ценным, что у нее было — своей любовью, которую пронесла через годы. Это же прекрасно, это так возвышенно и чисто…
Он вдруг очнулся — что это с ним? Она же предлагает ему просто-напросто измену, предлагает сбежать с ней, оставить Иришу, обмануть ее, куда-то уехать… Да, но она умирает. Павел отвернулся к окну.
— Ты понимаешь, о чем просишь меня? Я люблю свою жену и не собираюсь изменять ей. Да и уехать никуда не могу сейчас — много дел. И вообще — это абсурд!
— Не думай, что я полная дура. Я отлично понимаю, что говорю. Это может выглядеть абсурдно и нелепо, но для меня это — все. Отказать мне — значит отказать умирающему в кружке воды. Считай, что я навязываюсь, считай меня не вполне нормальной, мне все равно — я хочу этого, и ты не можешь мне отказать. Вспомни, как нам было хорошо…
Господи, как же нам было хорошо!
Мы так любили друг друга. Казалось, все вокруг расцветало от нашей любви, и все вокруг становились добрее. Мы познакомились в институте — на седьмой день после поступления. Если честно, я первая его заметила. Он был такой застенчивый, этот Павел Ростовцев, такой робкий и вежливый, что у меня сразу возникло желание его защитить. Подозреваю, что такое же желание появилось и у нескольких других наших однокурсниц, сразу положивших на него глаз: при всей своей внешней неуклюжести, в нем сразу чувствовались порода и характер. А уж обаяния хватило бы на десятерых. Не знаю, как другие; а я влюбилась в него сразу. И так же сразу решила: мой!
Люблю вспоминать, как завоевывала его. Он не то чтобы сопротивлялся, но был насторожен. Эта его привычка подходить ко всему обдуманно и взвешенно вначале раздражала меня. Потом я поняла, что он такой и таким мне нравится, и полюбила его еще и за это. В нем, конечно, напрочь отсутствовало авантюрное начало, которого с лихвой хватало мне, но он все равно был безумно привлекателен. Главное — в Павле была какая-то заоблачная надежность: на него можно было не просто положиться — можно было взвалить на него все свои проблемы и он нес их как должное, попутно решая их или отбрасывая те, которые казались ему не столь важными. И легко убеждал тебя в этом.