В субботу днем мы ходили в кино, а потом в бистро в центре города, где я с удовольствием приобщался к запретному миру. От длинных волос Камиллы исходил аромат пачули. — В колонках гремела американская попса. Старый женоподобный хозяин умел внушить новичкам иллюзию, что они здесь завсегдатаи. Лицеисты читали Антонена Арто.
Камилла без конца говорила о «фашизме», о «революции», о «борьбе до победного конца» и о дне, когда придется выбирать, «к какому лагерю принадлежишь». Лично я считал, что принадлежу к лагерю прогресса, свободы и справедливости, и, плохо понимая, зачем убивать столько народа, не рвался строить баррикады. Она ругала меня, обзывала мелким буржуа и приводила в пример Бакунина и других фанатиков. Я мечтал о более легкой анархии. На следующий день мы снова говорили о поэзии, и она подарила мне книгу Андре Бретона. Наша связь напоминала флирт. Камилла хотела видеть во мне своего юного поклонника, но я прекрасно видел, что другие приводили ее в состояние транса и полного истощения, что было выше моих сил.
Во время пасхальных каникул она жила у своего парижского любовника и пригласила меня на денек. В столицу от Гавра было два часа езды на поезде. Утром я прибыл на вокзал Сен-Лазар. В конце улицы Амстердам огромные порнокинотеатры возвышались над экспресс-закусочными и особняками начала века. Я слился с толпой офисных служащих, ремесленников и коммерсантов, радовавшихся своему приезду в Париж с его совершенно черными зданиями.
У нас было назначено свидание на ступеньках Оперы. Камилла повела меня на бульвары, где уже начали цвести деревья. Она держала меня за руку и казалась спокойной и счастливой. Днем, побродив по букинистам, мы уселись на террасе кафе. Сидя рядом, как Сартр и Бовуар, мы выложили на стол экземпляр «Monde libertaire»[8], и я почувствовал весеннее волнение. Вечером она проводила меня на вокзал Сен-Лазар. Все двести километров я проехал, грустно прильнув лицом к окну. Долина Сены тянулась у меня перед глазами, скользя между деревьев к своему устью. Оставив Камиллу в объятиях другого, я вернулся в Гавр, далекий от центра мира, который ждал меня. Вдали показался дым индустриальной зоны, туман над портом, трубы теплоцентрали, серые бесконечные бетонные дома, этот забытый Богом приморский город, где, чтобы выжить, надо быть поэтом.
Возможность снова поехать в Париж представилась благодаря письму, уведомившему, что на Троицу моя кузина выходит замуж. Она очень хотела, чтобы я приехал. У ее отца, владельца очень крупного архитектурного бюро, была усадьба около парка Сен-Клу. Я никогда не видел своего дядю, но его жена часто приезжала к нам в Гавр. Страстная поклонница искусства, она, к большому удивлению моих родителей, оценила растительное убранство моей комнаты.
В то время я культивировал небрежный вид, одеваясь в просторные разноцветные одежды, дырявые башмаки, и ходил с взлохмаченными волосами. За час до отъезда в Париж мать устроила мне сцену, высказав мне свою буржуазную точку зрения на свадьбу и на принятую в подобных случаях манеру одеваться. Видя, что я направляюсь туда как последователь хиппи, с холщовой сумкой на плече, она испустила крик. Пришлось торговаться, а затем я выслушал отца, который счел нужным оказать нажим. Прибегнув к словарю Камиллы, я обозвал их «фашистами» и «мелкими буржуа», в ответ они обозвали меня «дураком» и «сопляком». Чувствуя себя виноватой, мать прекратила ссору, закончившуюся для меня не полной победой: я отстоял почти все шмотки, кроме дырявых ботинок, которые был вынужден заменить на мокасины, взятые у отца.
Эта мелкая уступка испортила мне настроение на всю дорогу. Мало того что эти ботинки годились лишь для ученика коммерческого училища, но они кроме того нарушали общую гармонию. Пара провинциальных праздничных ботинок, надетых специально ради этой церемонии, глупо контрастировала с длинными волосами, с разноцветной рубашкой и с холщовыми брюками. Куда спрятать ноги — ведь я дал себе слово блистать среди моих кузенов как будущий парижанин!
Имение располагалось на авеню миллионеров. Через решетчатую калитку в глубине сада можно было выйти в парк Сен-Клу. Дом был выстроен в стиле кубизма — прямоугольник из камня и стекла, стоящий на газоне и утопающий в зелени, подобно «дому на водопаде» американского архитектора Фрэнка Ллойда Райта. Окна большого салона, украшенного гобеленами и абстрактной живописью, выходили в парк. Экзотические птицы перелетали по комнате из одной вольеры в другую. Я приехал сразу после полудня, стесняясь своих ботинок. Моя тетя, не обратив на них внимания, расцеловала меня и отправила к своим детям — к юношам и девушкам от двадцати до тридцати лет, которые сидели на диванах, сновали на кухне, в саду и, похоже, были счастливы приезду своего кузена из Гавра.