Классы в здешних школах, преимущественно испаноязычные, напоминали курсы обучения грамоте. Дэвид больше узнал от спутника своей матери, которого он воспринимал как отца, тем более что Чарльз прожил десять лет в Париже. Он учил Дэвида французскому языку. Розмари поддерживала его: несмотря на горькие воспоминания о раскованном французе, она считала, что сын должен отождествлять себя с образом отца. Под этим влиянием у маленького мальчика развилась тяга ко всему, что шло из Франции.
Ему было четырнадцать лет, когда Чарльз умер от рака. Преодолев депрессию, Розмари прониклась большой любовью к Уолту Диснею, разработав личную методику терапии волшебными сказками. Поступив в приличную школу в Гринвич-Вилидж, Дэвид довольно быстро преуспел, наладив бизнес с одним из местных, поставлявшим ему травку, которую он с наценкой перепродавал своим однокашникам.
Ист-Вилидж вошел в моду. В воскресенье по утрам гомосексуалисты бегали вокруг Томкинс-парк. Но юноша предпочитал бродить по антикварным лавкам, ища безделушки 1900 года. В библиотеке он брал книги о Париже и бредил началом XX века. В Метрополитен-музее он неожиданно замер перед «Садом в Сент-Адрес» Клода Моне. От беззаботного моря, от флагов, трепещущих в небе, веяло свежестью. Дэвид представил себе, что влюбленные, прислонившиеся к балюстраде, возможно, его дальние предки. И впервые ему захотелось туда поехать.
Из-за отсутствия денег он ограничился курсами «Альянс Франсез»[5], которые находились на 60-й стрит между Парком и Мэдисон. Несколько раз в неделю, выйдя из метро под голубым небоскребом Citicorp, он углублялся в лабиринт Мидтауна. Над входом в здание висел трехцветный флаг. Во время первого посещения сотрудница-канадка вручила ему путеводитель и предложила курсы, фильмы, выставки, спектакли и другие мероприятия Французского института. Дэвид впитывал приятный артистический аромат. Он бродил по учреждению, блуждал по этажам, выкуривал сигарету в кафетерии, где зажиточные американки разговаривали на ломаном языке с иммигрантами с Гаити. Он участвовал в разговорах, мечтал о Париже, обожествлял французский дух, а затем укрывался в библиотеке среди книг и удобных столов.
Постепенно его мечта превратилась в навязчивую идею. Америка казалась ему вульгарной. Он допускал, что Европа изменилась, но пока не побывал там сам, предпочитал считать европейское общество более изысканным. У его матери не было ни гроша, поэтому он бросил учебу и еще больше замкнулся в своем воображаемом мире. Он слушал диски Мистенгет, восторгался Хемингуэем и жившими в Париже американцами. Не имея возможности отправиться в путешествие, он странствовал мысленно, сидя дома. Иногда он выходил на улицу с тростью и в шляпе, на вопросы соотечественников отвечал по-французски и прослыл в своем квартале немного чокнутым.
Дэвид ужинал с матерью. Он был в потертом, костюме, она в грубошерстном оранжевом свитере. Она пила кока-колу. Он смаковал бордо. Мать спросила его, почему он живет как старик. Он ответил, что не понимает, о чем она говорит. Розмари закурила сигарету и процедила сквозь зубы, что Франция устарела и что в латиноамериканцах или азиатах больше жизненной силы. Дэвид достал свой мундштук и ответил, что утонченные американцы всегда предпочитали Европу. Уверенная, что у него возникла психологическая проблема, которую поможет разрешить встреча с отцом, она заключила:
— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь туда поехать.
Дэвид отлично понимавший, что у него нет никакой психологической проблемы, подтвердил, что хотел бы узнать Францию в рамках своих размышлений о цивилизации.
Розмари вздохнула. Ее сын вздохнул. Не зная, что сказать, она протянула пульт к экрану, где на канале «Прайд» транслировалось шоу «Ожирение». На ярко-розовых скамьях, расположенных амфитеатром, сидели около двадцати тучных женщин — жертвы переедания. Все они были в спортивных брюках и в футболках с короткими рукавами, где цифрами был обозначен излишний вес: некоторые афишировали +20, остальные +100 кило. Девушка в микрофон рассказывала о своей страсти к сливочному мороженому, и по ее заплывшему жиром лицу текли слезы. Непристойно тощий ведущий (с едва обозначенными мускулами, в шортах и тельнике) пристально смотрел на нее. В результате они, рыдая, бросились в объятия друг друга. А затем диктор объяснил этой девушке, что родители любят ее, что братья и сестры любят ее и что все человечество преисполнено любви к ней. При этих словах двадцать толстух вскочили со своих мест и стали танцевать. Они с трудом приподнимали свои окорокообразные ляжки в такт музыке. В руках, похожих на сардельки, они держали воздушные шары в форме сердец.
5