С Юлией у нас получилась любовь с первого взгляда. Ей исполнилось два года, она была живой, непоседливой, говорливой, а если занималась сама с собой, то тихонько напевала. Но иногда становилась задумчивой, серьезной, будто уже все могла понять. Порой по ее взгляду, движениям угадывалась женщина, которой она станет, когда повзрослеет. То, что она очаровала меня, было не удивительно. Удивляла сердечность, с которой она отнеслась ко мне с первой же встречи, словно в душе у нее существовало местечко, дожидавшееся именно меня.
Мои отношения с Паулой складывались трудно. Со мной, Свеном и Юлией она была строга и серьезна, будто осуждала наши забавы вроде башни из шахматных фигур, стриптиза, которому подвергался плюшевый мишка, или огромных мыльных пузырей, выдувавшихся с помощью кольца величиной с тарелку — я привез его в одну из суббот, и оно собрало в Трептов-парке десяток любопытных. Не одобряла Паула и моих попыток расположить ее ко мне. Она воспринимала их как флирт, а если я пробовал выглядеть таким же серьезным и строгим, но одновременно дружелюбным, то это воспринималось Паулой лишь в качестве нового варианта заигрывания. По мере возможности она старалась меня просто не замечать.
Наши отношения улучшились, когда открылась обоюдная любовь к греческому языку. Паула преподавала его в семинарии при евангелической церкви, я же учил греческий в гимназии и с тех пор увлекался чтением греческих текстов — такое у меня было хобби, вроде того, как другие играют на саксофоне или же покупают себе телескоп, чтобы смотреть на звезды. Однажды по разбросанным книгам я догадался, что Паула знает греческий язык, спросил ее об этом, а она поняла, что я действительно этим интересуюсь и кое-что в греческом смыслю. С тех пор она начала заговаривать со мной, поначалу вопросы касались только греческой грамматики, но потом пошли беседы о Юлии, о впечатлениях от уроков или от книги, которую она как раз читала.
Однако лишь летом 1987 года, когда мы вместе проводили отпуск в Болгарии, она заговорила о наших отношениях. Сказала, что поначалу считала меня легкомысленным и опасалась, что Свен в конце концов разочаруется во мне.
— Он так радовался вашему знакомству и боялся, что ты не придешь на встречу. Он и потом еще долго радовался и одновременно боялся. Вы не представляете себе, что означает знакомство с одним из вас, близкое знакомство. Это открывает новый мир, в духовном отношении, да и чего скрывать — в материальном тоже; таким знакомым можно хвастать, показывать его всем друзьям, ревниво оберегая. При этом всегда страшно, что наша экзотическая привлекательность вам прискучит, надоест, и вы заинтересуетесь другими вещами или людьми.
Я мог бы ответить, что они тоже открыли для меня новый мир. Причем отнюдь не экзотический с его быстро преходящими прелестями, открылась другая половина нашего мира, разделенного стеной и железным занавесом. Благодаря этому я чувствовал себя дома во всем Берлине, почти во всей Германии и даже почти на всей земле.
Вместо этого я возразил. Мол, мне нет никакого дела до того, что миры у нас разные и что кто-то торгует доступом к одному миру в обмен на доступ к другому. Мы должны оставаться друзьями, а не менялами. Я не хочу быть западником, а они не должны быть восточниками. Будем просто людьми.
— Ты же не можешь не замечать Стены. Не замечать того, что дружба с нами не такая, как твои отношения с друзьями там или наши отношения с друзьями здесь.
Мы шли по пляжу. Мы с Паулой любили вставать пораньше, когда солнце только всходило над морем. Жили мы в разных отелях: она — в отеле для восточных туристов, я — для западных; на рассвете мы встречались у пристани и гуляли до завтрака. Ходили босиком.
— Смотри, — сказала она, наступив на мокрый песок, с которого только что схлынула волна, и сделав шаг назад, — набегут еще две-три волны, и ничего не останется.
— Ну и что?
— Ничего.
Мы долго не разговаривали о политике. Во второй половине восьмидесятых мир успокоился. Восток продолжал быть Востоком, хотя постарел, подустал и сделался мудрее, а Запад, которому уже не приходилось ни чего-либо бояться, ни что-либо доказывать, был сытым и довольным. О какой политике тут прикажете говорить?
После государственных экзаменов я три года проработал в Штутгарте, ассистентом одной из фракций тамошнего ландтага. Поначалу политика захватила меня, затем разочаровала. В Берлине моих политических интересов хватало лишь на то, чтобы регулярно просматривать газеты. Ту политическую информацию, которая мне требовалась для работы в качестве социального судьи, я получал из специальных журналов и из бесед с коллегами. Что касается Свена и Паулы, то я знал, что они ежедневно слушают большую информационную программу Немецкого радио;[6] газет они не выписывали, а кроме того, они хотели, чтобы Юлия росла без телевизора, поэтому такового дома не имелось. Мне казалось, что они тоже не интересуются политикой, но при занятиях Паулы преподаванием греческого, а Свена литературными переводами с чешского и болгарского, это меня нисколько не удивляло.
Дело, однако, обстояло иначе — заметил я это осенью 1987 года. Первое подозрение шевельнулось у меня уже тогда, когда однажды они попросили меня передать на Западе по телефону зашифрованное сообщение, рассказав при этом путаную историю о приятелях, которые ждут с визитом западных родственников, но по разным причинам не могут с ними связаться. Когда просьба повторилась, я догадался, что история выдумана, а они поняли, что я догадался. Если бы все ограничилось этими двумя просьбами, я бы смолчал. Но на третий раз я потребовал объяснений. Меня злило не то, что я подвергался опасности, ее я не боялся, а то, что ожидал от них большего доверия.
Паула настаивала, чтобы я оставался в неведении. Для моего же блага, говорила она. До обращения в христианство и контактов с церковью она была активисткой Свободной немецкой молодежи и членом СЕПГ, поэтому то рвение, с которым она занималась Экологической библиотекой при Сионской церкви, и готовность использовать меня показались мне реликтами ее партийного прошлого.
— Стало быть, цель оправдывает средства?
— Это подло. Я откровенно рассказала тебе, что была в партии, а теперь ты упрекаешь меня.
— Ни в чем я тебя не упрекаю. Если же я не имею права реагировать на твои слова по-своему, то введи цензуру. Чтобы уши твоих товарищей не страдали от простаков вроде меня…
— Да брось ты причитать и обижаться. Верно, надо было объяснить тебе все сразу. Объясняем теперь. В этой стране доверять непросто.
Она раскраснелась и, прислонясь к серванту, глядела на меня сверкающими глазами. Никогда не видел ее такой красивой. Почему она не распускает волосы, а сворачивает их пучком, подумалось мне.
За просьбами о передаче сообщений последовала просьба установить регулярный контакт с одним западным журналистом. До осени 1989 года я информировал его о репрессиях против Экологической библиотеки, об обысках и арестах, об акциях, которые проводили Паула с друзьями, старавшимися использовать рамки легальности, не переступая их. Я задавался вопросом, подозревает ли меня госбезопасность, следит ли за мной. Но контроль на границе не становился ни более частым, ни более пристальным. Тем более, что никаких письменных текстов я при себе не имел.