В апреле у него был день рождения, и она сделала ему сюрприз, организовав маленький праздник. Она пригласила его американских коллег, с которыми он жил в университетском общежитии, своих друзей-программистов, преподавательницу с мужем-художником, зарабатывающих на жизнь реставрацией картин, Рахиль с мужем Джонатаном и пару бывших своих студентов, которым когда-то преподавала информатику. Она приготовила салаты, испекла сырное печенье, и гости, стоя с тарелками и бокалами в руках, запели «Нарру birthday, dear Andi», когда он вошел. Она с гордостью представила его всем своим подругам и друзьям, он всем улыбнулся.
Разговор коснулся Германии. Один из бывших студентов Сары год провел во Франкфурте по программе обмена. Он восторгался немецкой пунктуальностью, практичностью и чистотой, немецким хлебом и немецкими булочками, яблочным вином, луковым пирогом и жарким из говядины. Но немецкий язык часто просто сбивал его с толку. По-немецки «бестолковщина» звучала как «польское хозяйство», а «дикая спешка» называлась «еврейской спешкой». Если немцы наедались до отвала, то говорили «до смерти от газа».
— От газа? — вмешался в разговор художник и посмотрел на Анди.
Анди пожал плечами:
— Не имею ни малейшего представления, откуда идет это выражение. Я думаю, что оно старше, чем холокост, оно из времен Первой мировой войны или обозначает самоубийство газом. Я его уже давно не слышал. Сегодня, когда хотят сказать нечто подобное, говорят «до дальше некуда», «до рвоты», «до упора».
Но художник был потрясен. Немцы говорят, если чем-то по горло сыты, что они убьют это что-то газом? А если они решат, что людей на земле больше некуда? Анди перебил его:
— Речь идет о том, что делаешь что-то до тех пор, пока уже не можешь. Наелся до рвоты, уже не можешь больше есть, что умираешь, умираешь от газа, потому что не можешь разобраться со своей жизнью. Речь идет о тебе самом, а не о том, что ты сделаешь с кем-то.
— Не знаю. Мне кажется, что… — художник покачал головой: — А «польское хозяйство», а «еврейская спешка»?
— Это безобидные этнические шуточки, которые есть и у самих немцев, когда они говорят о вестфальских тупицах или рейнских весельчаках, о прусской дисциплине или саксонской расхлябанности. Над машинами, которые поляки угоняют, а потом контрабандой везут в Польшу, сегодня потешается вся Европа.
Он не знал, смеется ли какой-нибудь немец над саксонской расхлябанностью или какой-то другой европеец над польскими угонщиками. Но он мог себе это представить.
— Мы в Европе так тесно сидим друг на друге, гораздо теснее, чем вы в Америке. Вот и подсмеиваемся друг над другом.
Преподавательница возразила:
— Я думаю, все как раз наоборот. Именно потому, что в Америке различные этнические группы живут рядом друг с другом, этнические намеки у нас — табу. Иначе мы бы постоянно сталкивались с проблемами.
— Почему проблемы? Этнические намеки не обязательно должны быть злобными. Они могут быть и шутливыми.
Один из коллег Анди включился в разговор.
— Шутливые они и благожелательные или злобные и оскорбительные, — это же решает лишь тот, в чей адрес они направлены, ведь так?
— Речь идет всегда и о том, кто высказывается, и о том, кому высказывание адресовано, — поправил его другой коллега. — Договоры, торговые предложения, уведомления об увольнении, возьми все, что хочешь, всегда есть две стороны, — коллеги заговорили на своем профессиональном жаргоне.
Анди с облегчением вздохнул. Когда он рассказал Саре о полученном сегодня письме, в котором сообщалось, что его отпуск и стипендия продлены еще на один год, она обняла его со слезами счастья на глазах и объявила об этом гостям. Были приветствия и поздравительные тосты, а с художником Анди особенно сердечно выпил за свое и его здоровье.
Вечером, когда Сара и Анди обсуждали вечеринку и гостей, Сара вдруг сказала:
— Мой верный маленький солдатик, почему ты бьешься за то, что тебе самому не нравится. Ты никому не обещал защищать злобные этнические шуточки. Ведь «смерть от газа», «еврейская спешка» — это просто обидно.
Анди не знал, что и думать. Он вдруг вспомнил американские и английские фильмы о войне, которые видел мальчишкой. Он знал, что немцы по праву изображались там негативно, но тем не менее ему было не по себе. А в отношении выражения «еврейская спешка» он даже не понимал, есть ли тут какой-то злобный намек или оно вовсе безобидное.
В постели он спросил ее:
— Ты меня любишь?
Она села на постели и положила свою руку ему на грудь.
— Да.
— Почему?
— Потому что ты такой милый и умный, порядочный, великодушный. Потому что ты мой верный маленький солдатик, который так усложняет собственную жизнь. Ты не хочешь никого обидеть, и хотя тебе многое удается, но ведь не все, да все и не может удаваться, но ты все-таки делаешь свое, и это тревожит мое сердце. Потому что тебя любят дети и собаки. Потому что я люблю твои зеленые глаза и каштановые кудри и потому что мое тело любит твое. — Она замолчала, поцеловала его и прошептала: — Нет, оно не любит его, оно жаждет его.
Позже она спросила:
— А ты? Ты знаешь, почему любишь меня? — Да.
— Скажешь мне об этом?
— Да. — Он довольно долго молчал. Сара, верно, подумала, что он заснул.
— Мне еще никогда не встречалась женщина, которая так зорко видит, которая так заботливо и понимающе смотрела бы на меня. Я осуществляюсь в твоем взгляде. Я люблю тебя за компьютерные игры, которые ты изобретаешь. Ты используешь свои знания, чтобы создать нечто на радость другим. Ты будешь прекрасной матерью. Ты… ты знаешь, кто ты есть, откуда ты есть и куда хочешь прийти, знаешь, что тебе нужно, чтобы жизнь удалась. Я люблю тебя за надежность пристанища, которое есть у тебя в этом мире. И ты прекрасна. — Он коснулся рукой ее лица, как будто комната была не светлой, а темной, и он ничего не видит. — У тебя самые черные волосы, которые я когда-либо видел, и самый дерзкий нос, и невероятно волнующие губы, одновременно чувственные и нежные, и я до сих пор не могу прийти в себя. — Он прижался к ней. — Ну что, достаточно?
В мае, когда закончился семестр, Сара и Анди поехали в Германию. На рассвете они прибыли в Дюссельдорф и пересели в поезд на Гейдельберг. Когда поезд пересекал Рейн у Кельна, взошло солнце, и в лучах его заблистали знаменитый собор и музей.
— Да, — сказала Сара, — это прекрасно.
— А будет еще прекрасней.
Он любил поездки на поезде вдоль Рейна, когда река, петляя, открывала взгляду то покатые, то обрывистые берега, виноградники и отроги, поросшие лесом, замки и небольшие деревушки, торговые суда, легко скользящие вниз по реке и с трудом идущие против течения. Он любил этот отрезок пути зимой, когда в холодном зимнем воздухе над водой стоят клубы пара, а солнце с трудом пробивается сквозь пелену тумана, любил его и летом, когда сказочный мир игрушечных замков, деревушек, поездов и автомобилей на противоположном берегу уютно греется в ярких лучах солнца. Весной его радовали цветущие деревья, а осенью он любовался золотыми и багряными листьями.
День, когда они ехали с Сарой вдоль Великой реки, выдался безоблачным, и небо было необыкновенно ясным и синим, перед ними раскинулась игрушечная Германия. Анди показывал ей поистине с детским восторгом аллею замка Брюль, остров Нонненверт, скалу Лорелеи и средневековый графский дворец у Кауба. Когда поезд свернул в долину Рейна, от этой встречи с родиной у него вдруг защемило сердце. Широкая долина, горы на востоке и западе, рыжие песчаные карьеры, открывшиеся взору, когда поезд повернул от Маннгейма на Гейдельберг, — он родился здесь, здесь его дом. И сюда он вез сейчас Сару. В Гейдельберге он все время ей что-то показывал, пока такси катило по городу, на другом берегу реки медленно тащилось на гору. Потом они вышли, прошли по Тропе Философов, и тут он гордо «бросил свой родной город к ее ногам»: замок, старый город, Старый мост и речку Неккар, гимназию, в которой учился, городской зал торжественных приемов, где на выпускном вечере вместе с одноклассником он играл концерт для двух флейт, студенческую столовую, где обедал, учась в университете. Он говорил и говорил, стремясь заинтересовать ее, заинтриговать, сблизить с родными местами.