– Что это? Что случилось с морем?
Я говорю сам с собой, он смотрит на море, собирается ответить.
– Молчи, неважно…
Мы поднялись в квартиру старухи, уже наступили сумерки. Я успел забыть, как выглядит квартира, давно не был здесь. Вот она, в большой комнате, сидит в кресле, чуть наклонившись вперед, мертвая. Рядом с ней на маленькой табуретке – телефон… Она была еще теплой. Умерла всего за несколько часов до нашего приезда. Я взял простыню, лежащую около нее, и расстелил на полу. Сказал ему:
– Давай положим ее на пол.
И мы вместе подняли ее. С нее стали падать газета, разлетаясь по комнате. «Маарив» и «Едиот ахронот» прилипли к телу, она была вся обложена газетами. Никогда я не видел такого количества газет. Наим смотрит на меня, хочет сказать что-то, но не решается.
– В чем дело?
– Она любила газеты… – Какая-то недобрая улыбка на его губах.
Я поднял трубку телефона, чтобы сообщить им, но вдруг передумал. Нет у меня сейчас для этого сил. Надо дать им хотя бы одну ночь.
Было уже семь часов, на улице еще светло, но в комнате темень. Наим зажег себе сигарету, предлагает мне тоже каким-то взрослым движением. Я беру. Он подносит мне спичку, я смотрю на него, и лишь теперь до меня доходит, что произошло между ним и Дафи. Я опускаюсь в кресло, то самое, где сидела мертвая старуха. Мне нужно хоть немного передохнуть.
Старуха лежит передо мной, освещенная слабым вечерним светом. За открытым окном – море, все время меняющее цвет.
– Собери свои вещи и принеси их сюда, – приказываю я ему тихим голосом.
Он идет в свою комнату и возвращается с двумя большими чемоданами.
Итак, он действительно собирался уйти… И даже с имуществом…
Мы вышли. Закрыли за собой дверь. Оставляем старуху, покрытую простыней, на полу, вокруг нее разбросаны газеты. Вдруг мне показалось, что что-то задвигалось там, но это ветер сдвинул с места газетный лист. «Моррис» осел под тяжестью чемоданов Наима, невозможно сдвинуть его с места, но я уперся, не сдаюсь, вожусь с педалью газа, наконец поймал искру, и машина завелась.
Но что делать теперь?
– Куда ехать?
Такой серый вечер, несмотря на безоблачное небо, тонкая мгла окутывает город, дует жаркий ветер. Мы все еще не двигаемся, мотор работает, заряжает аккумулятор. Наим сидит рядом со мной, прислушивается к мотору, курит сигарету. О чем он думает? В сущности, чужой, араб, другой мир, а мне казалось, что он очень привязан ко мне. Нет, я не сержусь на него. Его можно понять, почему бы и нет. И какой смысл разговаривать, надо просто избавиться от него.
Но каким образом?
– Сколько времени это у тебя продолжается с Дафи?..
Я не смотрю на него.
– Только сегодня…
Он тоже не смотрит на меня.
– Переспали?
Он не знает… ему кажется, что да, не уверен, не знает… это первый раз в жизни… если это так называется… не уверен, наверно, да…
Он заикается, голос дрожит, словно вот-вот расплачется, но он не заплакал. Я еще помню, как он стоял тогда в ванной и горько плакал.
Превратился за этот год в маленького любовника…
Внезапная боль пронзила меня. И снова мысль: надо удалить его отсюда немедленно.
Я зажигаю фары, мотор слабеет, начинает кашлять.
Фары горят вполсилы, но я включаю скорость, чувствую, что движения мои какие-то механические, неверные, еще сделаю какую-нибудь глупость, и я замедляю ход, еду очень осторожно.
– Куда ты везешь меня?
Ишь ты. Он еще вопросы задает.
Я не отвечаю.
Машина вот-вот развалится под моими руками. Но оставить ее я не могу. Слишком долго искал я ее по дорогам страны.
На бензоколонке я наполняю бак горючим. Кошелек мой почти пуст. В последние дни деньги текли как сквозь пальцы. Я покупаю карту, раскладываю ее на руле и смотрю, сколько километров до границы.
Сумасшествие. Глупая идея – выбросить его за пределы страны. Но все-таки я еду на север, проезжаю Акко, проезжаю Нагарию, сворачиваю на северное шоссе.
Небо начинает светлеть, огни машины почти незаметны на этой узкой дороге. Внезапно нас освещают прожекторы, военный патруль останавливает нас, заграждения, бронетранспортеры, автоматы и солдаты. Пограничники – черкесы, друзы.
– Куда направляетесь? Я гляжу на Наима.
– В Пкиин… – говорит он.
– Но вы едете не в том направлении. Ну-ка, выходите из машины!
Они внимательно осматривают нас, все вызывает их подозрение – Наим, я, машина, освещают ее прожектором, вытаскивают из нее все, роются под сиденьями, все выворочено, открывают чемоданы, старая одежда прежних поколений разбросана по земле, они с удивлением обнаруживают большую шляпу, трогают цицит, отрезанные пейсы.
– Кто вы такие?! – почти кричат они.
Наим вытаскивает удостоверение. Я ищу свое.
В конце концов они отпускают нас, показывают дорогу в деревню, через полчаса шоссе кончается, на склоне горы мерцают неясные огни маленькой деревни.
– Вот… – говорит он. Я высаживаю его.
– Иди к отцу. Скажи, что ты больше не работаешь у меня.
И тогда он начинает тихо плакать. Объясняет, что готов жениться, что он не просто ее возлюбленный.
– Возлюбленный? – Что это он говорит? Весь мир перевернулся вверх тормашками! – Сколько вам лет?
– У нас в деревне… в таком возрасте… – пытается он возразить, а слезы все еще льются у него из глаз.
Я улыбаюсь.
– Иди, иди, скажи отцу, пусть отправит тебя учиться в школу…
Он действительно любит ее. Влюбился потихоньку, а я и не заметил.
Он пошел, таща свои чемоданы, скоро я потерял его из виду, он скрылся за поворотом дороги. Я пытаюсь повернуть назад, но мотор заглох. Огни погасли. Аккумулятор окончательно сел.
Я достал Асин аккумулятор, пальцами откручиваю винты и закручиваю их вновь. Но и теперь мотор не реагирует – ее аккумулятор тоже сдал за эти последние месяцы, а я и не обратил внимания.
Вокруг запах полей, надо мной звездное небо, стою на узкой разбитой дороге. Точка в Галилее.
Прежняя жизнь, новая жизнь…
Он исчез, а мне надо все начинать сначала.
Такие вот дела…
Стою у древней машины выпуска сорок седьмого года, которая не подает признаков жизни, и нет никого, кто бы выручил меня.
Надо искать Хамида…
Но я все стою. Безмолвие обволакивает меня, глубокая тишина, словно я оглох.
Наим
Он имел право убить меня, но не убил, даже не ударил, не дотронулся до меня, пожалел или побоялся. У нас в деревне ел бы я землю.
Господи всемогущий, спасибо Тебе…
До чего же хорошо было, только теперь я понимаю, как было все хорошо, все с самого начала и до конца, и как она поцеловала меня и порвала рубашку. Дафи, Дафи, Дафи – я могу произносить ее имя всю ночь, и как это я вдруг застонал, что это случилось со мной, какой стыд, вздыхаю и вздыхаю, а она только смотрит на меня, любимая…
Я встаю перед тобой на колени…
Эта горячая пыль, запах деревни, а во мне вновь просыпается желание…
Я падаю перед Тобою ниц, о Господи…
Это было так хорошо, Дафи, Дафи.
А теперь вернуться в деревню, сказать папе – вот, я пришел.
Сказать ослам – здрасьте…
Ну и пусть, пусть даже не позволят мне увидеть ее, я буду ее помнить…
Тысячу лет не забуду…
Я уже тоскую, не могу без нее…
А он все не уезжает. Погасил огни. Из-за кактусовой ограды я вижу, как он поднимает капот и пытается завести мотор. Стоит не двигаясь… большая усталая тень… застрял…
Пусть попыхтит немного, а то забыл, как работают…
«Вернись в школу», – сказал он, а я уже и забыл, что существует школа. Хороший он человек, хороший и усталый, а беднягу Аднана они так раздражали…
Можно и любить их, и делать им больно…
Застрял там как следует, сам не выберется. Но если я вернусь, чтобы помочь ему, он накинется на меня, лучше пойду разбужу Хамида.
Удивляйтесь, люди, – вот что случилось с Наимом, и преисполнился он надежды…