Я внимательно посмотрела на Джулиуса. Взгляд его карих глаз был трогателен, особенно сейчас, когда в них светилась мольба. И несмотря на некоторую свою ограниченность, он явно сознавал это и был готов действовать. Неужели напротив меня сидело именно то, что мне нужно? Честно признаться, я чуть не согласилась. «Да» уже готово было сорваться с моих уст, но прежде с них слетело нечто иное.
– Джулиус, – рявкнула я, – а что ты скажешь Линде?
Его взгляд потух.
– Ничего. Она никогда не узнает. В Лондоне я буду проводить всю неделю, а на выходные уезжать домой. Что скажешь?
– Я скажу: давай закажем кофе и забудем об этом разговоре.
– Но почему? – Джулиус отпустил мою руку и откинулся на спинку стула. Он был немного пьян, и вид у него сделался, как у обиженного мальчика. – Я не кажусь тебе привлекательным?
– Не в этом дело, – холодно ответила я. – Просто меня не радует перспектива с вечера пятницы до утра понедельника оставаться одной.
– Иногда я смогу задерживаться и по пятницам.
– Джулиус, выпей эспрессо и успокойся.
– Я очень расстроен, – заявил он. – Очень.
– А я очень польщена твоим предложением. Но по-настоящему тебе нужна возлюбленная, а не любовница. – Я кивком подозвала официанта и, рассмеявшись, заметила: – Как все это забавно, Джулиус!
«И мило», – добавила про себя.
Однако вслед за этой пришла и другая мысль: какое у нас, у женщин, глупое представление о свободе. Разве могла я себе представить, что делаю подобное предложение мужчине и жду от него благодарности? А вот Джулиус, судя по всему, не видел ничего странного в том, чтобы поделить свою жизнь на секторы и строго придерживаться разных правил игры в каждом из них. Если бы он, подобно Эдварду Фэйрфаксу Рочестеру, бросился к моим ногам со словами: «Коли ты не согласна на внебрачную связь, тогда будем вместе навсегда, я немедленно развожусь с Линдой», – я, может, и согласилась бы, во всяком случае, прислушалась, потому что гордость моя была бы польщена и во всей этой истории появилась бы хоть какая-то искра романтики. Но совершенно очевидно, что истинный мужчина – а я считала Джулиуса истинным мужчиной – не способен быть настолько непрактичным. Может, поэтому-то мы с таким трудом и находим общий язык? Вероятно, Байрон был прав: «В судьбе мужчин любовь не основное, для женщины любовь и жизнь – одно…».[19] А в таком случае, старушка Маргарет, сказала я себе, пора еще раз обдумать свое положение и начать ломать каноны…
Глава 12
Он показывал мне старые фотографии, в том числе ту, па которой он держит меня, маленькую, на руках, а мама улыбается, глядя на нас, – я никогда не видела этого снимка. Кстати, у него есть фотография, где вы с ним изображены вместе: ты пытаешься удержать на голове бутылку шампанского, а он, хохоча, наблюдает за тобой. Непременно сделаю копию и привезу тебе.
Разумеется, я не отменила визит, но оделась строго, антенну сложила так, чтобы она была практически незаметна, и замаскировала плавники. Среди приглашенных был эксперт-искусствовед Фишер, и я сочла за благо держаться его – остроумного, занятного, совершенно не интересующегося женщинами и большого мастера словесных карикатур в духе Роулендсона.[20]
– Видишь вон ту особу? – спросил он, беззастенчиво уставившись на даму с синими волосами – не по-старушечьи голубыми, хотя возраст у дамы и впрямь был вполне почтенный, а кобальтовыми. Тени для век, а также помаду она выбрала ярко-бордовые. Ногти у бабушки были как когти, а платье – из черного бархата, длинное и облегающее. Несуразность облика дамы казалась особенно комичной, поскольку та беседовала с Линдой, одетой в строгий костюм от Бетти Баркли, смотрела на нее влажными от трогательной преданности глазами и вела себя с наивной претензией на аристократизм.
Я кивнула.
– Как не видеть – мадам бросается в глаза, – ответила я, поглядывая на старушку поверх стакана.
– Лукреция Борджиа, только кубка с ядом не хватает, – сказал Фишер. – И трудится, не жалея себя.
– Ты имеешь в виду разговор с Линдой? Это даже для тебя чересчур зло.
Он тряхнул головой:
– Я имею в виду переговоры. Она скупает произведения искусства для парня, который уже завладел половиной Уилтшира.
Я пожала плечами – мне это ни о чем не говорило.
Фишер, обняв меня за плечи, повел в тот конец L-образного зала, где было меньше людей и, следовательно, ниже вероятность быть подслушанными.
– Этот парень по богатству вполне может соперничать с Ага-ханом, – прошептал он мне на ухо и рукой, в которой держал бокал, указал на стену. Я взглянула. – Вот чего он хочет.
– Недурной вкус, – заметила я, стараясь не выдать волнения, но надолго меня не хватило, и я простодушно призналась: – Я тоже ее хочу. Я ее обожаю. Всегда обожала.
Речь, разумеется, шла о «Головке девочки» Матисса.
– Она того заслуживает, – без всякого ёрничества согласился Фишер и, с несвойственной ему импульсивностью залпом опорожнив бокал, добавил: – Но она ее не получит. Я хочу сказать – Борджиа. Я думаю… – вид ун действительно сделался задумчивым, – Джулиус не хочет ее продавать – по крайней мере так он говорит.
– Мне он тоже сказал, что не хочет.
– Но остается вопрос, чего хочет Линда.
– Она хочет бассейн, – выпалила я. Фишер с недоверием взглянул на меня:
– Хокни?[21]
Я рассмеялась. Забавно, насколько люди бывают сосредоточены на своей профессии.
– Не картину, а настоящий бассейн. – Я изобразила плавание брассом. – Кафельная облицовка, тенты, голубая вода… дорогостоящее, как ты понимаешь, удовольствие…
Фишер возмущенно поднял бровь:
– Матисс в обмен на бассейн?! – Он допил вино, пригладил волосы на висках – забавный мужской жест, а в данном случае еще и гладиаторский, как мне показалось, – и решительно направился к заговорщицам.
Я видела, как он подошел к ним, улыбнулся медоточивой улыбкой человека, вознамерившегося улестить собеседника, обнял обеих за плечи и притянул к себе. Мне ужасно хотелось узнать, что он им говорит, но тут подошел Джулиус. Наполнив мой бокал, он церемонно заверил, что чрезвычайно рад меня видеть, и сразу же отошел. Я рассердилась, потому что почти ни с кем из гостей не была знакома. Он наказывал меня тем, что никому не представлял, хотя прекрасно понимал, как положено вести себя воспитанному хозяину. Не слишком благородно с твоей стороны, Джулиус, мысленно упрекнула я, оглядываясь по сторонам и постукивая пальцем по бокалу. В дальнем углу гостиной маячила одинокая спина седовласого мужчины, высокого, в аккуратном темно-сером костюме. Он разглядывал викторианскую картину, изображавшую бедного, но честного земледельца и его миловидную жену, которые, в свою очередь, с ласковым восторгом взирали на овцу и ее новорожденного ягненка. У меня картина вызывала раздражение, поскольку окна домика, нарисованного на заднем плане, были чище моих, на ногтях у крестьянской четы не было дурацких блесток, а фартук на округлившемся животе женщины белизной превосходил кукольную ванночку. Ох уж эти несносные прерафаэлиты!
– Смысл послания предельно ясен, – приблизившись, обратилась я к спине. – Овца родила ягненка – символ Спасителя, явившегося на землю, чтобы взять на себя людские грехи. Жена крестьянина на сносях – этим художник хочет сказать, что, несмотря на всю греховность действий, приведших ее к такому положению, Бог простит… – Спина начала поворачиваться. Я хмыкнула и добавила: – Простит, поскольку действия эти не доставили ей никакого удовольствия и, лежа на спине, она только и делала, что молилась за добрую старую Англию… На этих словах неизвестный господин окончательно повернулся ко мне лицом и неуверенно – я бы даже сказала, нервно – улыбнулся. Только тут я сообразила, что его костюм сшит из ткани того особого серого цвета, который называют «церковным». Кстати, его подбородок подпирала жесткая полоска пасторского воротника, такого же персильно-белого, как передник на животе крестьянки.
20
Томас Роулендсон (1756–1827) – английский живописец, мастер портретов и пейзажей, бросивший живопись ради карикатур, в которых умел гротескно передать характеры персонажей.