Глава 3
Счастливого, счастливого тебе Рождества, дорогая тетушка Эм! Как бы мне хотелось встретить его вместе! Шлю тебе охапки, охапки, охапки своей любви. Безумно по тебе скучаю.
P.S. Я написала Фишеру насчет выставки. Очень волнуюсь. С любовью…
Когда чувствуешь себя совершенно уверенной – что в жизни случается в одном случае из миллиона, да и то если повезет, – любое проявление холодности со стороны человека, который тебе небезразличен, способно выбить из колеи. И напротив, проявление холодности со стороны человека, который тебе безразличен, может придать куража. Именно такой подъем я ощущала перед встречей с Линдой и Джулиусом у Фишера.
Они сидели рядышком в одинаковых креслах красного дерева в стиле ар-нуво с подлокотниками и искусно инкрустированными спинками. Обычно такие кресла располагают к расслабленности. Однако Линда с Джулиусом, судя по напряженности поз, ощущали себя в них, как на ложе факира.[66] Первое слово, которое приходило в голову при виде этой парочки, – суровые, второе – сердитые. Сердились они, как я подозревала, больше всего друг на друга, хотя отчаянно старались перенести часть своего гнева на меня. Уже одно это, несмотря на декабрьский мороз и ветер, сделало мое настроение солнечным. Когда Фишер, вручив рюмку хереса, усадил меня в такое же кресло рядом с ними, я просияла дружелюбнейшей улыбкой. Джулиус молча посмотрел на меня поверх своей рюмки с явной неприязнью. Насколько я знала его характер, на смену вожделению пришло чувство оскорбленной гордости. Я положила ногу на ногу, не потрудившись одернуть задравшуюся юбку, и улыбнулась персонально ему радостной открытой улыбкой.
– Как приятно снова видеть тебя, Джулиус, – начала я, воспользовавшись бархатным голосом своего автоответчика.
– М-м-м… – промычал он в ответ немного смущенно.
– Линда! – Я переадресовала медоточивую улыбку другому персонажу. – Прекрасно выглядишь. – По моим наблюдениям, эту реплику женщины обычно воспринимают как косвенное указание на то, что они набрали вес.
Она вернула мне комплимент, так скривив при этом губы, что невозможно было удержаться от смеха. По правде сказать, Линда и впрямь неплохо выглядела, поскольку гнев окрасил ее обычно бледное лицо румянцем и придал ему некоторую живость.
Фишер, стоя у своего необъятного письменного стола, перелистал офорты с неожиданной почтительностью, после чего еще больше удивил меня, сказав:
– Что значит рука великого мастера! Редкостные, очаровательные вещи… – Я поймала его взгляд, детская невинность глаз эксперта казалась абсолютно неестественной. – Идите сюда, взгляните, – пригласил он Джулиуса с Линдой, делая широкий жест над столом. – Настоящее пиршество искусства.
Я залпом выпила свой херес. Передо мной разворачивался настоящий театр.
Линда и Джулиус встали рядом с Фишером, и он начал раскладывать перед ними мои сокровища.
– Вы только посмотрите, – с откровенно притворным восторгом, от которого у меня мурашки пробежали по коже, вещал он. – Какие великолепные линии! Это работы, быть может, величайшего художника-модерниста всех времен. Он создал их в самом конце жизни, и – ни малейшего признака старческой слабости.
Мне хотелось крикнуть: «Фишер! Как ты можешь такое говорить?!»
Джулиус кивал с тем видом, какой бывает у невежи, желающего показать себя знатоком, а Линда вглядывалась в меняющиеся перед глазами картинки, явно смущенная грубостью образов, но полная решимости не дрогнуть. Добрый ангел благоразумия прогнал моего бесенка-подстрекателя, и я, неторопливой походкой подойдя к столу, просунула голову между ними. Фишер стрельнул в меня предупреждающим взглядом. Я понимающе улыбнулась и сказала:
– Гм-м… Приапическое искусство. Быть может, самые совершенные образцы жанра. Ха, мне кажется, что он кое-чему мог бы научить даже самих древних греков… Обратите внимание, с каким благоговением он трактует радость секса как концепцию продолжения жизни. Если уж на то пошло, я бы сказала, что эти офорты в широком смысле воплощают суть человеческого призвания к продолжению рода. Ты согласен, Рис?
– Абсолютно. – Я видела, что Фишер искренне наслаждается представлением. – Из тебя вышел бы неплохой историк искусства.
– Из меня?! Нет, что ты. Я просто люблю смотреть… – Я еще ниже склонилась над столом и стала указывать на детали, якобы особенно меня восхищавшие. – Посмотрите, как изящно и незаметно линия ягодиц переходит в очертания великолепного фаллоса быкочеловека. Потрясающе! Кажется, буквально осязаешь фактуру.
Джулиус замер. Да и что ему оставалось делать, глядя на фрагмент, который я разбирала, – только таращить глаза с видом полкового старшины, заставшего жену с полковником на месте преступления.
– Вы только посмотрите, какая мощь в этом великолепном образе, какая изысканность рисунка, как утолщенные линии, очерчивающие мошонку, незаметно истончаются, переходя в…
Линда взглянула на часы.
– У меня назначена встреча, – сказала она. – Может, на этом закончим? Мне кажется, мы, – она посмотрела на Джулиуса, – видели достаточно.
– Ах нет-нет! – воскликнула я. – Фишер, можно?
И аккуратно перевернула несколько листов, пока не дошла до того рисунка, который запомнился мне еще по выставке. – Твоей матери особенно нравился вот этот, – сообщила я Джулиусу. Если миссис Мортимер слышала меня там, на небесах, ее наверняка позабавило мое бесстыдство. Она и впрямь стремительно подкатила тогда к этому рисунку на своей инвалидной коляске и демонстративно громко произнесла длинную речь о том, почему он ее так потряс, но это было скорее попыткой воздействовать на меня, чем суждением знатока искусств. На рисунке была изображена группа похотливых мужчин с козлиными крупами, прячущих в ладонях свои огромные пенисы и из-за прибрежных кустов подглядывающих за девицами в самом соку: часть девушек плещется в воде, часть – моет и ласкает друг друга на берегу. Словом – сугубо мужская фантазия на тему вуайеризма и лесбийских оргий. Некоторые фигуры были выписаны дурно (может, у великого мастера одна рука была занята?), некоторые – действительно превосходно. Иные девицы – отнюдь не невинные ангелочки – были весьма выразительны, они касались друг друга с неподдельной нежностью.
– Гм-м… – уклончиво промычал Фишер.
– Ты видишь, Линда, он проникает в самую суть явления: надо разрушить, чтобы создать заново, испачкать, чтобы воссоздать чистоту. Этот образ, – пригвоздила я искусствоведа тяжелым взглядом, – квинтэссенция поруганной невинности!
– Да-да, я вижу, – вставил Джулиус, на миг разомкнув челюсти. Теперь, когда ему все объяснили, он получил законное право с видом знатока разглядывать этих пышнотелых по-девчачьи резвящихся грешниц.
Фишер захлопнул папку.
– Как видите, все рисунки в идеальном состоянии. Можно сказать, что с момента покупки к ним никто не прикасался. Это прекрасное собрание, поистине прекрасное. Я буду просить Маргарет оставить портфолио у меня до тех пор, пока вы не примете окончательного решения. – Он достал визитку и на обороте написал несколько цифр. – Это мой загородный телефон. Буду признателен, если вы не станете его разглашать. Но если вам самим нужно будет связаться со мной в предстоящие два месяца, а меня не окажется в городе, звоните не стесняясь. – Обняв за плечи, он повел супругов к выходу и по дороге, понизив голос, сказал: – Очень надеюсь, что нам удастся провернуть это дело. Будем держать связь.
Линда ответила ему улыбкой пациентки, с полным доверием вручающей жизнь врачу в преддверии сложной хирургической операции. Я бы не удивилась, если бы она сказала: «О доктор, спасибо».
– Что, черт возьми, происходит? – спросила я, когда мы уже сидели за столиком в ресторане.
– Потише, пожалуйста, – попросил Фишер, милостиво принимая меню из рук официанта. – Это один из моих любимых ресторанов. Утка у них превосходная.
– Наплевать мне на утку. У меня нет слов…
– Как мы видели, очень даже есть. А я-то надеялся, что ты предоставишь все мне.