– Я знаю эту дезидерату. У меня дома в кабинете тоже есть копия.
– Большинство людей в определенный период жизни выписывают себе какой-нибудь афоризм, прикрепляют его к стене, вздыхают над ним, а потом делают прямо противоположное тому, что он рекомендует.
– Довольно цинично, – заметил он. – Такое безнадежно-уничижительное высказывание о духовной борьбе не в твоем духе.
– Разве? Наверное, ты меня плохо знаешь.
– Может быть, – согласился он, накрыв рукой мою ладонь. – Я и не претендую. Твой внутренний мир для меня действительно тайна. Как и для тебя – мой. Особенно самые темные его уголки.
– Не верится, что они у тебя есть.
– Мне тоже не верится, что они есть у тебя.
– Может, не будем разрушать иллюзию?
Дело в том, что я испытывала тревогу и смятение не столько из-за его отъезда, сколько из-за надвигающегося возвращения Саскии. Словно с меня содрали кожу. Да, я чувствовала себя так, будто с меня содрали кожу, а шампанское и прощание с человеком, которому я могла безоговорочно доверять, еще больше растравляли душу.
Накануне Верити, с которой я поделилась своим ощущением, ничуть мне не помогла.
– Я говорила тебе: если даришь мужчине дорожную сумку, он от тебя сбежит! – торжествующе воскликнула она, снова принимая обычный надменно-покровительственный вид.
Когда имеешь дело с Верити, часто приходит на ум любимая максима королевы Елизаветы, которую она повторяла каждый раз, когда ее министры советовали ей нанести удар по Франции или вторгнуться в Шотландию: «Безрассудно разить огнем соседа, поскольку живешь рядом с ним…» Так что я старалась поддерживать мир в наших отношениях.
С тех пор как она удостоилась быть принятой в Орден величайших глупцов, водворив на место Марка, я не сомневалась, что очень скоро ее страдания возобновятся. Но не могла и не восхищаться профессионализмом подруги: она уже начала описывать свою историю в очередном сценарии. Я робко заметила, что Марку это может показаться немного… ну, скажем, обескураживающим, – оказаться в фокусе публичного внимания, – но Верити посмотрела на меня с жалостью: что внештатная окантовщица – к тому же так легко позволившая сбежать своему мужчине в какие-то поганые джунгли – может знать об истинном творчестве? Оставаться под обаянием Тинторетто после этого было особенно трудно, и если бы в тот момент Верити споткнулась, я бы с легким сердцем могла ее подтолкнуть.
– Ты такая храбрая. – Это был ее прощальный выстрел, посланный, когда, уже идя по дорожке к воротам, она оглянулась и скорчила гримасу снисходительного сочувствия.
Такое я проглотить не могла.
– Как твои ноги? – крикнула я вслед так, чтобы слышала вся улица.
– Марк каждую ночь растирает их лавандовым маслом. Он так ласков со мной теперь…
Господи милосердный, подумала я, мы сами создаем себе иллюзии и сами же разочаровываемся. Эта мысль заставила меня взглянуть на наши с Оксфордом отношения как на «внештатный» волшебный фокус.
Но этот обмен колкостями был легкой царапиной по сравнению с раной, нанесенной мне чуть раньше Саскией во время телефонного разговора. Началось все вполне спокойно: она сообщила, как сильно ждет возвращения домой, и как удивительно, что в это же время на следующей неделе… Ну, и так далее. Словом, все, что положено говорить в подобных случаях. Но потом ее речь чуть изменилась – уж мне ли ее не знать! – и у меня тревожно забилось сердце.
Да, она с нетерпением ждала возвращения домой, но собиралась подыскать подходящую студию – только для работы, – чтобы, когда приедет отец, он мог бы там остановиться, потому что Фишер неожиданно оказался более энергичным, чем можно было ожидать, и нашел место, где уже осенью можно будет организовать выставку. В подтексте звучало: пора наводить мосты. Значит, Дики приедет – пусть даже только на открытие выставки, – и это снова отбросит меня назад, вернет память о былых вернисажах и прочих художественных мероприятиях с царившей на них амикошонской атмосферой, во время которых вес суетились вокруг него, раболепствовали, а он, герой дня, в конце концов неизменно напивался в стельку, моя сестра ходила вокруг него кругами с широкой улыбкой на лице, стараясь делать вид, что все в порядке, всегда стараясь делать вид, что все в порядке, – одному Богу известно, чего это стоило Лорне. Только на сей раз все окажется еще хуже, потому что теперь это будет выглядеть как возвращение героя.
Вот откуда ощущение, что с меня содрали кожу.
Вторую бутылку шампанского мы унесли в спальню, где легли в постель, тесно прижавшись друг к другу.
– Ты готов к тому, чтобы выслушать исповедь? – спросила я. К тому времени я уже поняла, что любви мы больше предаваться не будем. Пришло время смены амплуа. Я собиралась облегчить душу, рассказав ему о своем прошлом, и рисковала остаться слишком незащищенной. Он не был больше моим любовником. Мужчина по имени Оксфорд уже переступил черту. И если этому самому мужчине по имени Оксфорд суждено и впредь кем-то оставаться для меня, то, конечно, другом.
Итак, я рассказала ему все. Ощущение было такое, словно облака и я вместе с ними понеслись по небу назад, через все эти минувшие годы.
– С этим он и уехал, – закончила я. – Дочь любит его, ни за что не требуя отчета, так же, как любила его ее мать.
– Ты винишь Саскию?
– Нет.
– Тогда почему бы тебе не позволить ей наслаждаться своим счастьем?
– Потому что мне невыносима мысль, что он останется безнаказанным.
– Человек никогда не остается безнаказанным, – возразил Оксфорд. – Поверь мне.
– Ты чем-то огорчен?
– Я думаю, – ответил он. – И пью.
Я откинулась на подушку и подняла стакан:
– Выпьем за твой успех. Ты его заслуживаешь.
– Гм-м… – неопределенно промычал он и обнял меня за плечи. Мы чокнулись. Потом он положил мою голову себе на грудь и сказал: – Я кое-что тебе расскажу.
– Кое-что, чего ты не мог рассказать не напившись? – язвительно заметила я.
– Ага. Теперь моя очередь исповедаться. Ты хотела знать о моем прошлом и о том, почему именно Никарагуа? Ну что ж, слушай.
Это было последнее, чего я ожидала: мы оба сняли маски и вышли на авансцену перед опустившимся занавесом. Я навострила уши, как он велел, и сидела неподвижно, почти не дыша.
– Я познакомился со своей будущей женой, еще когда учился в архитектурном институте. Она работала секретаршей, хотя рассматривала эту работу как временную, потому что хотела стать моделью. Она была очень красива и очень молода. С матерью и теткой они бежали, спасаясь от режима Сомосы, и поселились в обшарпанном маленьком домике в пригороде Лондона, в Ханслоу. Мне было двадцать четыре года. Ей – девятнадцать. Все мои друзья-студенты обожали ее. У нас была весьма разгульная компания – никто не осмеливался явиться на утренние лекции, не страдая похмельем и не имея в запасе истории о девственнице, накануне лишенной им невинности. Мне все это страшно нравилось. Она работала в деканате, и вдруг все мы стали искать предлог, чтобы заглянуть туда. Мы сходили с ума от ее прекрасных глаз, и еще она была превосходно сложена. Миниатюрная, слишком миниатюрная, чтобы стать моделью. Она ни с кем не флиртовала, со всеми держалась одинаково дружелюбно. Каждый из нас пытался ее куда-нибудь пригласить, но она всегда отказывалась. Мы разве что пари не заключали: кому это все-таки удастся. Беспечные юнцы.
Так продолжалось около года, и в итоге нам пришлось сдаться. Но для меня это стало просто наваждением. Я нравился женщинам, и меня раздражало, что она не соглашалась даже встретиться со мной. Меня заело, и я начал ухаживать серьезно. Цветы, проводы до метро, чтение стихов – ну, обычный набор. Поскольку тогда я уже подрабатывал, стал делать ей подарки. И бывать у нее дома. Познакомился с мамой, с теткой и все такое прочес. Постепенно Хани уступила. Но не в постели. А я был настолько одержим этим, что в конце концов женился на ней. И все были счастливы. Я получил нечто экзотическое, чем можно было хвастаться, и охотно хвастался. Это было потрясающе. Мы прожили вместе восемь лет. Я не хотел детей, и мне, наверное, казалось, что так будет длиться вечно. Это было лучшее, что может быть в обоих мирах.