Джини стала перебирать конверты. Рекламные проспекты, счета, пара приглашений, пара открыток. Первая была от почти забытого давнего друга, который находился теперь где-то в Австралии, и Джини небрежно отбросила ее в сторону. Вторая… Девушка недоуменно смотрела на открытку, ломая голову: кто же мог ее прислать?
На лицевой стороне открытки красовалось изображение висевшей в Национальной галерее Лондона картины Учелло.[53] На ней в причудливой и изящной манере был изображен Святой Георгий верхом на коне, поражающий дракона. Рядом, у входа в пещеру, стояла спасенная им дева. Она безмятежно ждала момента, когда дракон испустит дух. Пятнадцатый век, флорентийская школа. Это была знаменитая картина, и Джини хорошо знала ее. Перспективы и пропорции этого полотна были несколько наивны: Святой Георгий и дракон были очень большими, а дева маленькой. Джини перевернула открытку. На ее оборотной стороне было короткое послание, выведенное аккуратными буквами: «Помните ли вы те три книги, которые я одалживал вам? Не могли бы вы вернуть их мне, когда в следующий раз окажетесь в Оксфорде? Хотел бы их перечитать. Благодарю вас за спагетти на прошлой неделе. Ваш соус болоньез – исключительный, лучший! До скорой встречи. Не трудитесь сверх меры, берегите себя. Крепко вас обнимаю. Якоб».
Джини изумленно уставилась на открытку. Она не знала ни одного человека по имени Якоб, не была знакома ни с кем, кто учился бы или работал в Оксфорде, в последнее время она ни у кого не одалживала никаких книг и, по крайней мере, с год никого – а в последний раз это была Линдсей – не угощала спагетти с соусом болоньез.
Она вертела открытку и так и сяк. Итальянская картина, три книги… Возможно ли такое! Неужели это Макмаллен пытается выйти с ними на связь? Джини взглянула на остальную корреспонденцию: брошюры, счета… На первый взгляд было непохоже, что их вскрывали, но ведь на то и существуют профессионалы. Если Макмаллен решил установить с ними контакт, то можно ли было придумать более верный способ, нежели невинная, открытая любому постороннему взгляду открытка с жизнерадостным и маловразумительным посланием от какого-то друга, почти не отличающаяся от той, которая пришла из Австралии!
Джини присмотрелась к открытке повнимательнее и тут ее осенило: ну конечно же, Якоб! Она тут же вспомнила столь ненавистную ей частную школу с ее уроками латыни и истории. Латинская форма имени Джеймс была Якобус. Ее даже использовали британские короли Джеймс I и Джеймс II. «Jacobus Rex» – величали они себя.
«Хитро, – подумала Джини, – очень хитро!» Однако даже если этот текст представлял собой некое зашифрованное послание, она все равно была не в состоянии его разгадать. Какое из предложений содержало скрытый смысл, а какие были написаны только ради маскировки? Указание на Оксфорд казалось ей вполне логичным, упоминание о трех книгах, оставленных Макмалленом на письменном столе, тоже. Но что означало «перечитать»? Имела ли какое-то значение ссылка на итальянскую кухню? В недоумении Джини вынула лист бумаги с цифрами, найденный ею в квартире Макмаллена. Она посмотрела на цифры, припомнила три книги и снова взглянула на открытку. Одной из книг была «Оксфордская антология современной поэзии». Снова Оксфорд, и еще один Мильтон, если припомнить книгу, найденную ею в Венеции. Мильтон, Оксфорд и роман Карсон Маккалерса. «Возможно, первая группа чисел представляет собой отсылку к определенным страницам в этих книгах, – подумала девушка, – а вторая – порядковый номер слов на странице». Впрочем, даже если она угадала, то проверить ее правоту прямо теперь все равно не представлялось возможным. Где сейчас взять эти книги! Нет, все должно быть проще. Джини просидела за столом битый час, пока не почувствовала, что у нее плавятся мозги.
В полночь она бросила это занятие. Оставив все лампы в гостиной гореть, – так ей было спокойнее, – она отправилась спать.
И все же Джини никак не могла уснуть. Из двери в гостиную пробивался свет. Джини лежала в полутьме, а Наполеон свернулся клубочком у нее в ногах. Она смотрела в потолок, в ее мозгу хороводом кружились мысли, связанные с загадочной историей американского посла. Она видела то медные пуговицы на пиджаке Фрэнка Ромеро, то бледное, искаженное лицо Лиз Хоторн, возвращалась мысленно к первой беседе с Николасом Дженкинсом и к фразе, которую он тогда произнес.