Джини было пять лет, и как-то раз Сэм приехал домой с этой импульсивной, не привыкшей к порядку и прямодушной молодой англичанкой. Возникший между ними роман напоминал торнадо, и отец с ходу заявил дочери, что это его новая жена. Мачеха сразу понравилась Джини, и девочка быстро привязалась к ней. Сэм все время находился в разъездах, а теперь возле нее впервые появился человек на время, достаточно долгое, чтобы его можно было успеть полюбить. С тех пор она обожала Мэри и целиком доверяла ей.
Через пять лет замужества Мэри наконец пришла к выводу, что не может больше терпеть измены Сэма, его непрерывные разъезды по дальним странам и все более ожесточенное пьянство. Без всякой злобы она довела все это до сведения мужа, после чего они буднично и довольно дружелюбно развелись. Следующий год, девять месяцев из которого отец провел за границей, Джини жила в Вашингтоне. Последовала новая череда нянек и отцовских друзей, но когда об этом узнала Мэри, она в присущей ей ясной и твердой манере растолковала Сэму, что так дело не пойдет.
Поскольку отец не мог воспитывать дочь, Джини пришлось поехать в Англию и поселиться там. Она училась в старой школе, которую когда-то посещала и Мэри. До второго замужества мачехи оставалось еще семь лет, и в то время, находясь в весьма стесненных финансовых обстоятельствах, они вдвоем жили в деревенском доме в Кенте. Предполагалось, что Сэм будет регулярно навещать дочь, и в первый год он действительно делал это, но потом одно за другим посыпались оправдания. Мэри ворчала, упрекала, спорила, но Сэм неизменно отвечал: «Ну ладно, ладно, оставь меня в покое. На обратном пути заеду». И улетал: на Ближний Восток, на Дальний Восток, в Афганистан – куда только его не заносило! Иногда он вспоминал о своем обещании заехать, иногда забывал.
Но Мэри всегда была рядом. Сейчас, когда Джини думала о ней, она ни на секунду не испытывала той путаницы и боли, которые отличали ее любовь к отцу. Ее чувства по отношению к Мэри были просты и спокойны, такими же они остались и после того, как та вышла замуж вторично, когда Джини уже исполнилось семнадцать. С тех пор эти чувства не замутило ничто, а после того, как Мэри овдовела, их связь стала еще крепче. Джини любила Мэри и доверяла ей как никому другому. У нее была только одна тайна от мачехи: она ни словом не обмолвилась ей о том, что произошло с ней тем летом, когда, вконец запутавшись и убегая от собственной юности, она уехала в Бейрут.
«Мой единственный секрет», – думала теперь Джини, глядя вокруг себя. На какое-то мгновение Джини охватила тревога, но она с легкостью справилась с мимолетным ощущением. Эта комната успокаивала, убаюкивала ее. Мэри обладала даром делиться своим счастьем с окружающими, и в этом отношении комната очень напоминала хозяйку. Она располагалась в боковой части высокого и нескладного дома в Кенсингтоне, и именно в ней Мэри предпочитала проводить большую часть времени. Именно здесь Мэри устраивала свои частые и знаменитые приемы, на которых собиралась самая разношерстная публика. Именно здесь Мэри смаковала свои излюбленные детективные романы и писала акварели, которые любовно называла «мазюкалками».
Комната была просторной, радостной, старомодной и непретенциозной. Она многое могла рассказать о прошлом Мэри, о ее крепкой привязанности к друзьям и семье. «Самое большое достоинство Мэри, – думала Джини, – это ее преданность друзьям живущим и такая же верность и любовь по отношению к друзьям ушедшим».
Комната была полна безделушек, сохранившихся с детских лет самой Мэри, по стенам висели картины внушительных размеров викторианской эпохи, написанные маслом дедушкой Мэри. Полки были уставлены книгами ее отца-дипломата. Каким-то загадочным образом все это умещалось в комнате, и без того забитой всяким барахлом, собранным в течение жизни самой Мэри: итальянской керамикой, марокканскими коврами, расшатанными бронзовыми столиками, привезенными с Дальнего Востока. Мэри была заядлой путешественницей и к тому же обожала всякие экзотические мелочи. «В чем я не могу себе отказать, – признавалась она, – так это во всяком хламе». Именно поэтому рядом с полученной в наследство мебелью XVIII века в стиле чиппендей соседствовала чудовищная ваза, купленная на каком-то восточном базаре. Тут же примостилась розовая фарфоровая кошка, толстая до безобразия, которую Джини когда-то подарила Мэри на день рождения. Это было давным-давно в Вашингтоне, когда Мэри с Сэмом были еще мужем и женой, а самой Джини, уже тогда обожавшей свою мачеху, исполнилось шесть лет.
Все эти предметы также свидетельствовали о том, что любовь и чувства значили для Мэри гораздо больше, чем вкус. Взять хотя бы безвкусный витраж, подаренный Сэмом в порядке компенсации за один из его «отрывов», как он это называл. Здесь же был представлен и весь багаж, оставшийся после второго брака Мэри: колена и катушки от спиннингов, набитая опилками голова оленя на стене с табличкой, где были выбиты сведения о том, где и когда сэр Ричард подстрелил этого благородного зверя. Здесь стояли книги Ричарда, его трубки, шахматы и все остальное, приобретенное им и Мэри за границей, где Ричард занимал различные дипломатические посты. «Неужели от всех этих вещей тебе не бывает грустно?» – спросила Джини через несколько месяцев после его смерти. «Грустно? – удивилась Мэри. – Что ты, милая, наоборот. Они возвращают мне его».
Джини вздохнула, почувствовав свой промах. Иной раз ей казалось, что она сделала очень мало, чтобы помочь Мэри в течение года, прошедшего после смерти Ричарда. В те месяцы, когда работа не выгоняла ее из Лондона, Джини виделась с Мэри так часто, как только могла, и все равно временами ее не оставляло ощущение, что она недостаточно внимательна к мачехе. Как будто Мэри нуждалась в каком-то особом утешении, которое Джини, привязанная к ней на протяжении всей жизни, не могла ей дать, будучи по неизвестной причине ограничена в проявлении своей любви. Иногда Джини начинала копаться в себе, пытаясь выяснить, на каком же этапе она стала стесняться открытого проявления чувств. Произошло ли это после Бейрута или в самом Бейруте? Когда именно она стала такой настороженной? А может, эта перемена имеет отношение к еще более далекому прошлому?
Из небольшой кухни послышался звон тарелок. Внезапно разозлившись на себя, Джини порывисто вскочила и, войдя на кухню, обняла и поцеловала мачеху.
– Какая приятная неожиданность! Чем она вызвана?
– Ничем. Просто я тебя очень люблю и подумала, что сейчас самое время напомнить тебе об этом.
– Прекрасная мысль. А теперь возьми-ка вот этот поднос. Мы будем ужинать возле камина. Здорово, правда? Нет, Пес, тебе сандвичей не полагается, черта с два!
Мэри нагнулась и потрепала Пса – старого и давно не мытого Лабрадора – по загривку. Однако на Пса, знавшего, что он все равно победит, это не подействовало. Когда-то в прошлом он прошел курс специальной дрессировки и стал любимой собакой сэра Ричарда. При всем том Пес был спокойным, как комод. А после того, как подохла его сестра, носившая такую же незатейливую, как и у брата, кличку – Сука, он стал безраздельно властвовать в доме и в сердце Мэри. Сейчас Пес сидел у ног хозяйки, не спуская с нее глаз, наполненных беспредельным обожанием. Мэри фыркнула.
– Бутербродная любовь, – сурово сказала она мохнатому вымогателю и незамедлительно, как и предполагала Джини, капитулировала.
– Ну ладно, черт с тобой, – вздохнула она, – одно печенье – и баста!
Джини улыбнулась и понесла поднос в кабинет. Мэри пошла за ней, а Пес потрусил следом. Умиротворенный печеньем, он с осторожностью больного артритом уложил себя на ковер перед камином, зажмурился и сделал вид, что собирается спать.
Мэри забралась с ногами на диван прямо напротив Джини и с любовью посмотрела на Пса.