Лавочники придумали литейную форму для кофейных зерен, как оружейники изобрели литейную форму для пуль.
В результате ваш кофе, вами же поджаренный, перемолотый и запертый на ключ, а затем вами же приготовленный, на треть состоит из цикория.
С тех пор как появился цикорий, лавочники стали очень изобретательными!
Все это я рассказал моей спутнице, когда услышал, как она заказала по-немецки кофе со сливками.
И знаете, что она ответила на мою обличительную речь?
— Я не питаю отвращения к цикорию: он полезен для крови.
Следовательно, и в Германию, и даже в Венгрию проникло это не только антикулинарное, но я бы сказал больше — антихудожественное воззрение: «Цикорий освежающ!»
Я отодвинулся от Лиллы. Мне было отвратительно видеть, как эти губки, свежие, как лепестки розы, эти жемчужно-белые зубы касаются такого отвратительного напитка.
Я решил прогуляться.
В голубоватой дали уже можно было видеть, как вырисовываются темно-синие высокие холмы, которые окаймляют Рейн и, сходясь, образуют столь живописный проход Лорелей.
Я гулял до тех пор, пока, по моим расчетам, чашка кофе со сливками не была выпита.
После этого я вернулся.
Я нашел свою спутницу оживленно беседующей с очаровательной женщиной лет двадцати трех-двадцати четырех, пышнотелой блондинкой с гибкой талией.
Мне показалось, что эти две женщины говорят обо мне.
Я не только догадался, что они говорят обо мне, но и понял, что они обсуждают.
Увидев, что мы вместе с Лиллой приехали на пароход, симпатичная венка — а блондинка была из Вены — расспрашивала ее, кем мы приходимся друг другу.
И моя спутница ответила чистую правду, что мы были только друзьями, и ничем более.
Само собой разумеется, ее собеседница не хотела в это верить.
Я подошел, и по тому, как я весьма уважительно разговаривал с г-жой Бульовски, ее соотечественница могла заметить: то, что она услышала, было неоспоримой истиной.
Завязался общий разговор.
Лилла представила меня прекрасной путешественнице как своего друга, а ее отрекомендовала мне как пылкую почитательницу французской литературы, что позволило мне получить свою долю восхищения, распределенного между моими собратьями по перу.
Обворожительная венка говорила по-французски как парижанка.
Я не знаю, как ее зовут, и, следовательно, не могу скомпрометировать ее нарисованным здесь портретом, но у меня есть основание думать, что если бы я путешествовал с ней как с Лиллой и через четыре дня и четыре ночи она бы представила меня как друга, то это было бы далеко не правдой.
Тем временем солнце поднялось над горизонтом.
— Где вы положили мой зонтик от солнца? — спросила моя спутница.
— Там, в гостиной, с моей сумкой. Я поднялся.
Лилла протянула мне руку с тем милым очарованием, которое составляло главное достоинство мадемуазель Марс.
— Прошу прощения за беспокойство, что я вам доставляю, — добавила она.
Я наклонился, чтобы поцеловать ей руку.
— О, минутку, — остановила она меня и сняла перчатку.
Я поцеловал ей руку и отправился искать зонтик. На первой ступеньке я обернулся. Молодая венка порывисто взяла руку Лиллы, словно собираясь о чем-то просить мою спутницу.
— Идите, идите, — сказала мне Лилла.
Через пять минут я вернулся с зонтиком. Лилла была одна.
— Что вы такого сказали этой очаровательной женщине, которая была сейчас с вами? — спросил я.
— Когда?
— Когда я обернулся.
— А вы любопытный!
— Скажите, я прошу вас об этом.
— Право, не стоит, у вас и без того хватает себялюбия.
— Если вы мне не скажете, я пойду и спрошу у нее сам.
— Не делайте этого.
— Тогда говорите.
— Вы хотите знать, о чем она меня попросила?
— Да.
— Так вот, она попросила поцеловать мою руку в том месте, где ее только что поцеловали вы.
— И вы ей разрешили, я надеюсь?
— Конечно… Это очень по-немецки, не так ли?
— Да, но я много бы дал, чтобы это было по-французски.
— Но ведь одна из ваших королев целовала губы какому-то поэту, когда он спал, не так ли?
— Да, но эта королева была шотландка, и она умерла, отравленная своим мужем, сказав при этом: «К черту эту жизнь, я не жалею о ней!..» Правда, эта королева была женой Людовика Одиннадцатого.
V
Едва прекрасная венка заметила, что я приближаюсь к г-же Бульовски, как она сразу поспешила подсесть к ней, не беспокоясь о том, что та мне сейчас рассказала.
В немках великолепно то, что они не скрывают своей восторженности, и их уста не противоречат ни их глазам, ни их сердцу; то, что у них на душе, они говорят прямо, откровенно и чистосердечно.
Нет более приятного и лестного впечатления, чем то, которое испытываешь, услышав бесхитростную похвалу из уст привлекательной женщины, родившейся за пятьсот льё от вас, говорящей на другом языке, никогда и не надеявшейся встретиться с вами и счастливой тем, что вас свел случай и что она познакомилась с вами. Когда сравниваешь эти сердечные излияния и эти горящие глаза, которые видишь, пересекая границу, с тем холодным препарированием таланта и с тем вечным отрицанием дарования, к каким приучили нас наши ежедневные, еженедельные или ежемесячные издания, то задаешься вопросом, почему все же у себя в стране, среди своих соотечественников мы находим то разочарование, что ведет прямо к душевному упадку, если только время от времени не ездить набираться сил за границу. Антей вновь обретал свои силы, когда касался земли Африки. Я не Антей, но я знаю, что теряю свои силы всякий раз, когда касаюсь земли Франции.
Впрочем, меня ожидал еще один сюрприз, схожий с предыдущим: одновременно с нами на судно поднялась компания из двух мужчин тридцати — тридцати пяти лет, двух женщин двадцати пяти — тридцати лет и ребенка семи-восьми лет.
Все они имели довольно необычный вид: в них угадывались обитатели страны, ближе расположенной к тропическому солнцу, чем наша. Особенно выделялся ребенок — с длинными черными волосами, матовым оттенком кожи и горящими глазами, он являл собой типичного южноамериканца.
Как только пароход отчалил, одна из женщин прошептала что-то на ухо ребенку, и с этого мгновения он непрерывно смотрел на меня с простодушным любопытством.
Компания, в которой он находился, сидела напротив нашей; нас разделяло лишь пространство между двумя скамьями: одна из них была прислонена к крышке люка, а другая — к бортовому ограждению. Собрав воедино все крохи своих филологических познаний, я обратился к ребенку по-испански:
— Малыш, не попросите ли вы у вашей матушки, чтобы она позволила мне вас поцеловать?
К моему великому удивлению, одна из женщин сказала ему на великолепном французском:
— Александр, поди обними своего крестного. Ребенок, ободренный этим разрешением, бегом бросился ко мне на руки.
— Ну и ну! — воскликнул я. — Это уж чересчур!
То, что Сатана, которого Дон Жуан с другого берега Мансанареса попросил дать ему огня, чтобы закурить, в ответ протянул над рекой руку с сигарой и Дон Жуан зажег о нее свою сигару, — это удивительно! Но то, что я, не подозревая того, протянул обе руки, чтобы подержать ребенка над купелью во время крестин где-то в Рио-де-Жанейро или Буэнос-Айресе, — такого я не мог даже представить.
— На самом деле все обстояло несколько иначе, — сказала незнакомка.
— Не будет ли нескромным, если я попрошу вас уточнить? — обратился я к ней.
— Да нет же, Бог ты мой! — ответила американка. — Мы не из Рио-де-Жанейро или Буэнос-Айреса, а из Монтевидео. Когда был отброшен Розас, подписан мир и мы смогли свободно дышать, первым нашим желанием стала потребность идти в ногу с цивилизованным миром, подражать жизни главных городов Европы, создавая самые полезные или самые филантропические заведения. Первым — или одним из первых — был приют для детей-сирот. Так вот, ребенок, которого вы видите, стал первым его питомцем. Ваше имя настолько популярно в Монтевидео, что мальчик получил его, чтобы принести удачу новому приюту. У нас не было детей, и мы решили взять ребенка в сиротском доме. Этот малыш был выбран нами за его имя.