Высокую тонкую, с короткими рыжими аккуратно уложенными волосами, с круглым лицом, на котором выделялся широкий тяжёлый нос и тонкая верхняя губа, её вряд ли можно было бы назвать красивой, если бы не глаза - огромные, миндалевидные, искрящиеся, обволакивающие теплом улыбки, приоткрывающие на короткие секунды мир её чувств и эмоций. От этих глаз трудно было оторваться.
За столом, как обычно когда он приезжал, вспоминали о том как жили когда то вместе; как по выходным и праздникам вся семья собиралась в столовой с выходящей во двор двухстворчатой дверью; об ушедших родителях, о детях, внуках, об остроумном дяде Боре с его шутками, которые запрещались слушать детям из-за неформальной лексики русского языка; о его сыне, который в трудные девяностые сумел поддержать сестру и тётку… Он больше молчал, слушал обрывки разговоров, улыбался; его захватила тёплая, казалась давно забытая, атмосфера старого дома, и он таял в ней. Такие минуты и вино обычно обостряли его тщательно скрываемую сентиментальность, и он был готов любить всех. Видимо к моменту, когда кто то сказал давай бери гитару, будем петь, он как раз добрался до этого прекрасного состояния. Он пел, но пальцы его явно не слушалась. Спасла хозяйка, забравшая упирающуюся гитару, и спевшая несколько песен. Его опять поразил её голос. Такой же, как голос на той кассете. Молодой и трогательный голос дочери его приятелей, студентки Колумбийского университета, погибшей в автомобильной катастрофе. Потом он с энтузиазмом рассказывал о последнем увлечении - аргентинском танго, о Буэнос Айрес, «святом месте» всех тангиров, и даже, если ему не изменяет память, продемонстрировал со своей сестрой несколько простых шагов.
Она подошла к нему, когда народ начал расходиться.
-Оставайся. Ты же знаешь, я тебя не отпущу.
Он посмотрел на неё. -Конечно.
Вскоре дом затих. Уснули набегавшиеся дети, ушли к себе её родители. Разлёгшись на полу перед лестницей, спала собака. За окнами шёл снег. Они пили вино и говорили о другой, еврейской части семьи, которую она только недавно начала узнавать, людях, которых она не знала, традициях, о желании соотнести себя с ними. Насколько глубоко это ею тогда волновало он узнал после, когда прочёл написанные ещё в 2005 году следующие строки:
Где-то глубоко внутри покорно спит не родившаяся женщина. С тоской смотрела на старые фамильные фотографии и спрашивала себя: “что вы все делаете в этой холодной Москве, зачем вы тут, высоколобые, спокойные, любопытноглазые? Почему вам не сиделось под шелковицами в размышлениях о мудрости житейской, зачем вас понесло в бесконечную физику и математику, механизмы и технологии? И вместо большеглазой тихой еврейки вы родили меня, сумасшедшую, упрямую, дикую. По вечерам - не мечтой, а осторожным прикосновением языка в темноте закрытого рта - если бы все было иначе...»
В тот вечер он отправился спать с радостным чувством находки. А ночью заболел. Утром, выкатив машину из под снега и загрузив детей, она повезла его домой. По дороге было не до разговоров, он еле сдерживался от боли и когда они наконец приехали, убежал, практически не попрощавшись.
Через несколько дней он уезжал. Самолёт улетал рано утром. Спать не имело смысла. Он не торопясь складывался, посматривал телевизор. Обрадовался, когда она позвонила попрощаться. Они с удовольствием болтали, практически до приезда машины. Договаривались keep in touch...
В аэропорту в Лос Анжелесе его догнала её письмо:
Ты смотрел на меня и смеялся. Удивлялся. Что-то говорил отцу обо мне. А я крутилась с единственной мыслью - не отпустить. Моё. Моё. Ты остался так легко, что я оторопела. Проводила всех, отвела родителей спать и осталась пить и говорить с тобой. Посередине между изумлением, как с тобой просто, и страхом, что я неловко повернусь, и ты исчезнешь. Потрошила тебя вопросами, не натыкаясь на сопротивление. А потом ты задал пару очень простых вопросов, и я застыла, словно голая. А ты усмехнулся и сказал, что твоей жене, в отличие от меня, повезло - у неё есть ты. И я заткнулась. Дала себе по рукам и по губам. Утром тебе было плохо, я не умела тебе помочь, не справлялась со временем и направлением и твердила себе, что тебе меня не надо. Через день вскользь сказала отцу, что с тобой удивительно легко, как будто ты всегда со мной был - а отец ответил: ", Oсторожнее. Жена убьёт." Я отшутилась. А потом мы до трёх часов ночи писали друг другу, и ты не разрешил себя проводить. И я снова и снова била себя по рукам. Родственница… Успокаивалась тем, что впереди длинная жизнь, и ты ещё приедешь, и снова будешь сидеть рядом со мной на диване, так близко, что можно положить голову тебе на плечо, взять за руку. А там либо ишак, либо шах...»