«Дорогой мой Роджер! Получил ли ты хоть одно из моих писем? За долгие годы я написала, наверное, не меньше тысячи, однако, прекрасно зная твоего отца (хотя я не хочу отзываться о нем дурно), полагаю, что ты ни одного из них даже не видел. Поэтому я делала копию с каждого письма и хранила их все это время в надежде, что когда-нибудь ты их прочтешь и поймешь, как сильно я люблю тебя. Письма в коробке. Двадцать пять лет назад я оставила тебя, и это был самый тяжкий, самый злосчастный день в моей жизни. Я прошу тебя не о прощении, но о понимании. Если эти письма не заставят тебя переменить свое мнение, обещаю, что больше никогда не стану тебе докучать.
С любовью
Августа Баттермир»
Виконт вынужден был признать, что кое-какая доля правды в этом кратком послании имелась: речь шла о письмах, которые отец не позволил ему прочесть. Поэтому ему пришлось открыть коробку. Внутри были сотни писем, запечатанных, уже пожелтевших; непрерывная летопись четверти века материнской любви, возвращение, казалось бы, безвозвратно утерянных воспоминаний. Потрясенный, не говоря никому ни слова, он унес коробку к себе в сарай, закрылся внутри и принялся за чтение.
Последнее письмо Конистан прочел уже ближе к утру. Он был так измучен, что читал, почти не улавливая смысла, а закончив, тотчас же забылся тяжким сном, от которого очнулся только к полудню. Проснулся он с мыслью о том, что появление его матери в Фэйрфеллз с коробкой, полной писем, — это не что иное, как приснившийся ему ночью кошмар, но тут его взгляд упал на письма, громоздившиеся на ночном столике, разбросанные по одеялу и даже по ковру, и он понял, что кошмар происходит наяву. Однако сон подействовал на виконта благотворно и помог ему добиться того, чего долгие часы, проведенные за чтением, сделать не смогли: принять решение. Он решил встретиться с матерью.
Час спустя, когда остальные гости давно уже покончили со вторым завтраком, Конистан с бурно бьющимся сердцем осторожно приоткрыл дверь библиотеки. Седовласая дама сидела в кресле у окна. Казалось, она дремлет: ее грудь тихонько вздымалась с каждым вздохом, щекой она опиралась на руку.
Он бесшумно пересек комнату, чувствуя, как непрошеные слезы уже подступают к глазам, хотя они еще не сказали друг другу ни слова. Она постарела. Ему запомнилась молодая женщина без единого седого волоска в черных кудрях. В день ее отъезда они не были напудрены по тогдашней моде. А у этой дамы вся голова была седая. Конистан стоял над нею, в уме у него теснились тысячи вопросов, но горло было перехвачено судорогой.
— Миссис… — он остановился, не зная, как к ней обратиться.
Ведь они, в сущности, были знакомы только благодаря строкам ее писем, и теперь ему открылось ее сердце, как, впрочем, и причины, побудившие ее покинуть Англию. Озлобление и обида ушли из его души, сменившись сочувствием и пониманием. Он простил ее.
— Мама, — начал он снова и, склонившись над нею, провел пальцами по ее щеке, словно и по-прежнему был маленьким мальчиком, который когда-то прощался с матерью навсегда.
Она шевельнулась, ее глаза раскрылись, она взглянула на него, сперва с удивлением, но вскоре ее взгляд наполнился такой нежностью и любовью, что ему показалось, он этого не вынесет.
— Роджер! — воскликнула она. — Это и правда ты? Дитя мое, дорогой мой мальчик, скажи, что это ты!
Конистан обнял ее, а она разрыдалась, спрятав лицо у него на груди. Он тоже не вытирал слез, катившихся по щекам.
— Ты меня прощаешь? — спросила она. Голос звучал глуховато, она все еще стояла, зарывшись лицом в складки его шейного платка.
— Я был таким упрямым.
— Это всегда был самый серьезный из твоих недостатков, — заметила она, смеясь. — Просто скажи мне, что ты хоть чуточку меня понимаешь.
— Да, мама, я понимаю. Но и вы поймите. Все-таки он был моим отцом.
Выпрямившись и отойдя на шаг, миссис Баттермир принялась лихорадочно отыскивать носовой платок, пока Конистан не вынул из кармана и не предложил ей свой собственный. Она взяла его с благодарностью и, высморкавшись, сказала:
— Не будем больше никого осуждать. Вообще не будем больше говорить об этом. Согласен?
— Согласен.
Она улыбнулась сквозь слезы, вновь выступившие на глазах, и попросила принести ей стул.
— Мне столько всего нужно узнать! Но прежде всего: почему Эммелайн отказалась принять твое предложение? А потом я хочу спросить про того пони, что я подарила тебе на Рождество, когда тебе было восемь. Что стало с той лошадкой? Ну а потом ты мне непременно расскажешь, как ты учился в Итоне, в Оксфорде и…
39
В левой руке Эммелайн несла огромную корзину роз, а правой опиралась на руку сэра Джайлза, сама поражаясь тому, как неспокойно у нее на сердце. Она направлялась к почетному месту на возвышении, специально построенном для Королевы Турнира. Ей было страшно, тревожно, заглянув в тайные глубины своей души, она поняла, что напугана до полусмерти. Если Конистан выиграет конный поединок и станет Рыцарем-Победителем… Эммелайн с ужасом думала, что в таком случае ей не хватит решимости — хотя бы потому, что этого требовала необычная традиция, установившаяся на турнире! — устоять перед Конистаном. Ей придется дать согласие стать его женой.
Она взглянула на мать, тоже решившую ради торжественного случая выйти на свежий воздух. Леди Пенрит, сидевшая между леди Конистан и миссис Баттермир, улыбнулась дочери и подняла руку в знак приветствия, когда та проходила мимо. Эммелайн кивнула в ответ, чувствуя, как знакомые страхи охватывают ее с новой силой и душат. Она никогда не выйдет замуж. Никогда.
Только бы пережить этот день. Послезавтра все ее гости, включая Конистана, разъедутся, и к ней вновь вернется спокойствие духа.
Но вот суждено ли ей когда-нибудь вновь узнать счастье, такое счастье, как в тот миг, когда он крепко сжимал ее в объятиях и целовал так страстно? Если бы только ей удалось навсегда изгнать эти воспоминания! Тогда она обрела бы покой.
Она шествовала следом за двумя фрейлинами (это были Оливия Брэмптон и Грэйс Баттермир), которые бросали ей под ноги букетики цветов до самого трона. У себя за спиной Эммелайн слышала лязг металла и глухое ворчанье четырех соперников — Девока, Соуэрби, Лэнгдейла и Конистана, — готовившихся оспаривать звание Рыцаря-Победителя. Каждое их движение вызывало дружный смех зрителей: с первого взгляда было видно, что ни один из претендентов не имеет навыков передвижения в боевых доспехах. Особенно веселились мужчины, ехавшие следом за основными соперниками в облегченных кольчугах из металлической сетки. Каждый был вооружен копьем, а каждое копье было украшено пестрым флажком, трепещущим на ветру. Во многих отношениях это было великолепное зрелище, не раз вызывавшее взрывы аплодисментов по мере продвижения группы всадников по дорожке, ведущей к трону Эммелайн.
Дамы в средневековых нарядах и высоченных остроконечных колпаках с развевающимися вуалями расположились полукругом на двух галереях, вокруг них хлопотала женская прислуга, собранная со всего поместья. Конюхи, одетые оруженосцами, тоже принимали участие в турнире и готовы были в любую минуту прийти на помощь рыцарям. Ну а галереи для зрителей, задрапированные длиннейшими полосами розового и зеленого крепа, были украшены таким количеством цветов, что ради этого пришлось опустошить сад Эммелайн.
Вокруг галерей и по обе стороны от турнирных дорожек толпились, весело галдя, жители селения и окрестные фермеры, решившие пожертвовать двумя-тремя часами работы, чтобы понаблюдать за рыцарским поединком. Эммелайн распорядилась всех их угостить лимонадом, оршадом и элем. Музыканты, игравшие в первый вечер во время Танца с Перчатками, бродили среди гостей с флейтой, гитарой и грушевидной мандолиной. Пожалуй, это был самый удачный штрих, так как присутствие музыкантов и их нежные мелодии немного смягчали напряжение момента. Даже громыхание доспехов звучало более мирно на фоне трелей флейты и легкого перебора струн.