Как она его все-таки зацепила этим своим имиджем! Шел по улице, волновался, руками размахивал. Что она, собственно, имела в виду? Жест он, что ли, должен себе придумать какой-то особенный? Повадку, осанку, что ли, какую-то отработать? На котурны себя взгромоздить, сыграть себя самого, как актеры играют поэтов?
Он сейчас как раз в Бельгию поедет, он там попробует. Сосредоточится, нащупает, как себя вести там. Можно — немного развязно, непосредственно, с милой наивностью, с чудачеством: человек не от мира сего, непрактичный, рассеянный. Можно — сдержанно, холодновато, отстраненно. Личность, не сливающаяся со средой. Смотря чего от него там ожидают. С другой стороны, если его пригласили как традиционалиста, то он может вести себя обычно, без позы. Это Садовский пусть придумывает, чем ему там всех поразить, что выкинуть.
Успокоился, развеселился даже. Прошел несколько шагов, завернул за угол — опять тучи сгустились. Нет, Марьяна на самом деле нечто нащупала: что-то в нем не то. Он сам собой недоволен. В движениях — неловкость, красноречие — в упадке: запинается. Фразы иногда не договаривает. Стихи читает скороговоркой, комкает. Скажем, не полный пентюх, но мямля. Нет блеска, парадоксальности. Такой хорошей мужественной жесткости, определенности.
Марьяна все-таки умная женщина. И со вкусом. Кстати, совсем неплохая художница. Очень даже интересные, неожиданные придумывает костюмы. Фантазия у нее в порядке. Но не может же он ей сказать: «Марьяна, завтра я переезжаю к тебе». Нет, конечно, так он ей никогда не скажет. А вот «выходи за меня замуж» было бы нормально, если бы не вчерашнее. Ведь она же не сказала: «Давай поженимся» или «давай будем жить вместе». Она сказала: «Переезжай в Валеркин кабинет — он все равно пустует». Может, она и не имела в виду брак. А тогда — что? Что он въедет к ней как жилец, что ли? Как сожитель? Так сама же пеняла мужу, что он даже туда баб водил!.. Дурацкая ситуация. Сейчас бы ему жениться и переехать к ней, а как об этом сказать? Значит, надо подождать пока она не предложит в другой раз. А если не предложит? Женщина самолюбивая, гордая.
Хотел даже зайти к ней, прощупать почву, поразведать — что она там думает, какое у нее настроение. Потом вспомнил, что ей сегодня привезут детей. Может быть, уже привезли. А жаль. Неизвестность, как известно, хуже всего. Очень важно сейчас узнать, как она его встретит, какими словами. С ней вообще иногда очень интересно. Она художник по костюмам, и у нее своеобразный такой взгляд на мир. Она ему как-то раз сказала:
— Когда мне хочется узнать человека, я его мысленно переодеваю.
— Это как? — удивился он.
— Одежда может его камуфлировать, а точно подобранный костюм выставит его напоказ, выявит в нем что-то характерное, типичное. С гаишника я снимаю форму и переодеваю его в футбольного болельщика, натяну на него майку с трениками, и он уже не товарищ милиционер, который вот-вот сдерет с меня штраф, а дядьвася — сосед по подъезду.
Ответственного работника хорошо вынимать из его костюма и облачать в монашеские одежды: на голову клобук, на лицо — усы с бородой. Сидит такой степенный сельский батюшка, начальственные флюиды затухают в складках рясы. Пристойное даже что-то в его лице появляется. Вот с ним-то я и разговариваю. У меня — сцена, у меня — ключ… К сожалению, лица такие у всех советские — не развернешься особенно, набор костюмов бедноват, грим приходится накладывать…
Как бы ему хотелось сейчас у нее спросить, а в какую одежду она переодевает его, Чичерина, как его гримирует? Сейчас бы прямо и узнал, да у нее дети. Неудобно как-то приходить — ни к селу ни к городу.
Доплелся до дома. Ну его, этого Юнга. Только запутает еще больше. Поэзию он давно уже не читает и не перечитывает, кроме журнальных рукописей. Поэзию в слишком больших количествах читать поэту рискованно: западают в голову чужие строчки, интонации, сядешь сам писать, а они тут как тут, лезут под руку, так и норовят в текст пробраться. Придет подходящий размер какой-нибудь, заворожит тебя, укачает, нашепчет строфу, другую, а из них вдруг этакий Мороз-воевода дозором и покажет нос.
Поэзию читать противопоказано, философию — томительно, телевизор смотреть — пошло. Русскую прозу жена с собой увезла. Сел над открытой тетрадью, поднял авторучку к щеке, задумался. Одна только строчка и вертится, загораживает путь другим. И там — про земную жизнь и сумрачный лес.
Господи, подумал с тоской, да ведь все уже написано, нового ничего не придумаешь, размусолишь только, измучаешься, пробуя прободать возведенные до тебя стены. Посидел, прислушиваясь к тиканью часов. Написал стихотворение «Стена». Восемь строчек. Позвонил Марьяне.