— Крупа.
— Что — крупа, тетушка? Какая еще крупа? — горячился Андрюша, предчувствуя, что ничего не добьется.
— Крупа был из органов. Грозный мужчина такой. А фамилия — Крупа.
— И что — это он за мамой ухаживал?
— Нет, я же сказала: он ее в пионэры принимал, вожатый, а разве так ухаживают? — Она хохотнула, покачивая головой и поглаживая мишку.
— А Мазнин что? Друг, что ли, этого Крупы? — отчаялся Андрюша.
— Это ты про инвалида?
— Почему инвалида? Он был инвалид?
— Ну, он с культяпками — ни рук у него, ни ног. На дощечке ездил. Мы еще ему еду носили. А он на губной гармошке играл.
— Да как же он играл, если у него ни рук, ни ног?
— Так он дул, а мы гармошку по очереди держали.
— Это точно Мазнин?
— Откуда мне знать, Андрюша? Ирочка тогда в этом красном пальто чуть быка с ума не свела.
— Какого быка?
— Деревенского. Мы поехали в деревню, а он пасся. И вдруг увидел ее в пальто и как рванул!
— Тетушка, — Андрюша уже чуть не плакал, — как же он пасся, когда она была в пальто букле? Сезоны у вас не сходятся. Или он не пасся, или она была без пальто.
— Нет, Андрюша, это пальто я хорошо запомнила. И бык был. Хотя, может быть, это был другой бык, с корриды.
— А Зину Мазнину вы знали? — Андрюша уже поднялся, чтобы откланяться.
— Зинку? Так это ж наша домработница была. А потом ее скрутило.
— Что значит «скрутило»?
— Стала она себя путать.
— Путать?
— Путать, путать. Со мной. Говорила: «Я здесь Анна Павловна, все подчиняйтесь, метите пол, несите обед», а потом и за Мишину жену стала себя принимать. Приходит Миша, а она ему: «Ты — мой золотой миленочек, перстенек, муженек!» И за шею его — к себе, к себе! А потом она это красное пальто букле взяла в кладовке, надела на себя, феску декоративную — у нас на стенке висела, помнишь? — зонт еще у нее черный с собой и пошла во двор. А был летний зной. Наверное, как раз бык тогда и пасся, ежели зной.
— Ну, вот видишь, — сказала я Витте, когда мы вышли от тетушки. — Все объяснилось: она опять себя перепутала, эта Зина.
— Ох, тошно мне, — покачал головой мой друг. — До конца жизни буду теперь сомневаться: я — не я. Путать себя с братом Зины, с Мазниным.
— Хорошо еще — не с Крупой, — неудачно сострила я.
…Той же ночью, часов около трех, меня разбудил радостный Андрюшин голос:
— Все в порядке! — сообщил он. — Я нашел на антресолях связку старых родительских писем. Они оба жили в деревне за девять месяцев до моего рожденья — неподалеку от сожженного родового имения Бибиковых. Был май, стояла страшная жара, все вокруг распускалось и цвело, одуванчики стремительно меняли желтое оперенье на белую опушку, пруд нагрелся так, что можно было по полчаса сидеть в нем, не вылезая. И они в восторге описывают эту красоту моему дедушке Петру Александровичу Витте. Его незадолго до этого выпустили с шарашки и сразу как выдающегося физика кинули на ответственный объект. Личную машину дали. И вот он в ответ шлет им письма, что шофер его, шельмец этакий, Валерка напился и разбил вдрызг машину и теперь лежит со сломанными ногами в Склифосовского. И в силу этих причин он, будущий дедушка, не сможет навестить своих милых птенчиков в их деревеньке. Вот! — выдохнул наконец он.
— Витте, я счастлива! — сказала я сквозь сон.
Но у него, как видно, было настроение еще поболтать.
— Так что не было там Мазнина и в помине, когда я был зачат! Лежал он с подвешенными ногами в больнице и утку у нянек просил… Знаешь, наверное, не судьба мне жениться. Или наоборот? Или я просто не воспользовался как следует ее знаками? Может, мне стоило эту Катюшу, соседку твою, попытаться выкупить у ее мужа за «малых голландцев» или украсть? Ну и ладно. У прадедушки моего Сергея Юльевича тоже детей не было. С другой стороны, скажи, разве так уж плохо мне одному? Разве мне чего-то не хватает? Хожу, развязываю узелки жизни, снимаю ветхий слой. Обнаруживаю нечто новое, совершаю доселе не бывшее. Любуюсь издалека… Я тут тебе картину маслом написал — ко дню рождения. Сейчас немного еще пройдусь по ней и закончу.
…Действительно, появился через несколько дней с картиной «Княжество» — на ней был нарисован прекрасный старинный город — с синими домами и красными крышами, и все дело было именно в красках, в их сочетаниях, а не в рисунке. А на обороте можно было прочитать изящным почерком художника выведенное: