И действительно — летала по кухне какая-то противная муха, жужжала, назойливая, вопреки всем естественным законам — ведь зима, ей бы спать, а она…
— Мишины штучки, — ухмылялся Снегирев.
Потом стало казаться, что кто-то вошел в квартиру… Это было само по себе не так удивительно, потому что в нашем доме жило множество дружественных людей, и они могли в любое время дня и ночи беспрепятственно к нам прийти, почитать стихи, принести или забрать какую-нибудь запретную книжку, поболтать, выпить. Дверь у нас не запиралась…
Я вышла в прихожую, чтобы встретить гостя, но никого там не оказалось. На всякий случай я заперла дверь, и мы продолжили чаепитие. Однако через весьма малое время нам вновь показалось, что дверь хлопнула, в прихожей раздались шаги… Я вышла — опять никого.
— Мишины штучки, — удовлетворенно пояснил Снегирев. — Но вы не бойтесь, потому что он — белый маг, а не черный, он бедных лечит. Он к больным алкоголикам через пятнадцать верст пешком ходит в мороз, в буран и ни гроша не берет. Потому что если он будет брать деньги, дар его тут же пропадет. Пытался его методы академик Мигдал разоблачить, материалист, — выступал все время в «Литгазете» с опровержениями всего сверхъестественного. Устроил даже личную встречу с Мишей.
Миша смотрит — академик ладони положил на стол, он и резанул ему бритвой по пальцам — на уровне образа. Академик как вздрогнет, как отдернет руки… Посидели, поговорили. Он опять — пальцы на стол. А Миша вновь ему мысленно — бритвой, бритвой. Тот аж подпрыгнул. Засунул руки под мышки, а сам свое: «Этого не может быть. Материалистическая точка зрения это отрицает».
В общем, Мишу этого мы ждали с нетерпением. Вскоре он и появился. Выглядел, надо сказать, он не очень-то «магически» — толстенький, красненький, плешивенький, пузатенький, — типичный такой провинциальный дядька. Хлебороб, агроном. А может, сельский учитель. А может, райкомовский деятель, мелкий ответственный работник. Привез с собой коньяк, мы сели, он тут же захмелел. Ходил по комнате туда-сюда, стуча себя в грудь:
— Вот такой я человек, вот такой я сибиряк!
Оказалось, что он к тому же пишет стихи, которые он называл «стишата», хочет издать свою книгу в Москве и псевдоним у него — Саянов.
— А вот Олеська у нас — поэт, — сказал Снегирев.
Он оживился:
— Люблю стишата!
И опять заходил по комнате:
— Вот такой я человек, вот такой я сибиряк, вот такой я поэт!
— Расслабился немного, пусть! Не надо никого осуждать, — сказала Татьяна, жена Снегирева. Потом обратилась к этому Мише насчет меня:
— У нее безумные бывают боли после операции аппендицита, может, вы ей поможете, а, Миша?
Он ответил какой-то прибауткой, но на следующий день мне сказал:
— Давай уговор — я тебе боли снимаю, а ты мне стишата мои подправишь, если рифма где не та или размер куда не туда… Лады?
Я согласилась: сколько же я подстрочников уже перерифмовала, вбила в размер, мне ли его стишата не одолеть? Взяла рукопись. Называлась она романтично, под стать Саянову, «Бирюзовые дали».
А Миша поселился у Снегиревых, корни там пустил, купил дефицитный мебельный гарнитур «Тюльпан», стульев десяток, поставил их по периметру комнаты, стал пациентов принимать. Обещал Снегиреву открыть всякие секреты… Тот приходил поздно вечером к нам, рассказывал:
— Миша лечит на уровне воображения. Вводит человека в гипноидную фазу, заставляет вспомнить что-то неприятное, увиденное теперь в некоем образе — змеи ли, паука, жабы или еще чего, — и поймать эту тварь. Вот так — лови ее, лови, бросай от себя. Вот она, покатилась, поползла, улетела, исчезла, нет ее, нет твоей болезни, ты здоров.
Но постепенно он стал на Мишу роптать:
— Я заметил — он деньги стал брать. И пациентов набирает больше, чем надо… Набивает их в комнату, как селедок в бочку. Это в нем алчность заговорила. Помяни мое слово — он скоро весь свой дар утратит. Но мне бы хоть успеть все у него вызнать — я бы тогда сам тебя от твоей боли вылечил. За так. А то тебе вон сколько работать надо на него — за исцеление.