— Это как — хранить?
— А ну как в сундуке. Че у тебя там — платки, простыни, телогрейку, когда летом. Валенки. Крупу хорошо. Горох лущеный. Закроешь крышкой и мышь не доберется, и тать не дознается. А мне бы, Петровна, твой шифоньер. А чё? Все из него туда и перекладывай, подвинешь, где шифоньер, — место у тебя и освободится в комнате.
Встала — выставила одну ногу вперед, на ней покачивалась. Голову склонила набок. Язык даже чуть-чуть высунула — ответа ждала.
— То же не сундук, — разъяснила ей Марфа Петровна. — Был бы сундук, а то…
— А чё он тут — порожний? Проход занял. Вот и говорю — сложи в него все из шифоньера-то. Деньги тебе еще заплачу. Потратилась-то.
— Не, — сказала Петровна. — И не вздумай. Шифоньер-то — вещь какая? Хозяйственная. А это, спрашиваю тебя? Торжественная. Не на каждый же день.
— Тогда диванчик. Диванчик-то мне. А сама — постелишь туда матрасик, подушечку положишь — спи себе, как в колыбели. Баюшки-баю. Сны просматривай. Сны ведь тоже вещь такая — особенная, священная, не просто ж так. Глядишь — так к нему привыкнешь — самой вылезать не любо будет.
— Что ж я, живая, а лежать в нем буду? Кто войдет, увидит меня, спящую, и похоронит, не разбираючись. Кто там присматриваться-то особо будет?
Ушла Шурка. Прилипчивая, уговорливая. Дочка к ней, вишь, переехала. С внучкой зараз и с правнучкой. Из зараженной, говорят, приехали местности. Городские. А отца у правнучки — ищи-свищи. Да и у внучки — что-то не видно. Может, все-таки с эфиопом лучше, чем так-то? Уложить их, вишь, всех негде. Ну так она скоро помрет — Шурке все и обломится. Если по-людски похоронит, конечно. Подождать не может, али как?
А попробовать все же надо. Примериться — как там, просторно ли, не удушливо. Не больно ли жестко. Марфа Петровна на перине привыкла. Что барыня. Сначала диванчик у ней, а матрас полосатый сверху. Ну, полезла. Кромка-то, бортик — высоко. Долго заносила ногу, все поднять не могла. Пока первую ногу закидывала, вторая подкашивалась. Умаялась.
Присела осторожненько, что в корыто, держась за краешки. Ноги одну за одной вытянула. Потом медленно так стала и головой укладываться. Уложилась. Ничего, ни с какого бока не давит, вроде. Хотя она старуха дебелая, пухлая довольно-таки. Округлая. Жестковато только. Кости ноют. Да и без подушки как-то… А все ничего, покойно. Стеночками древесными пахучими огорожена. Мирно, хотя душновато, мрачновато. Полежала минуток пять, попривыкала.
Назад потянуло, полезла. Коленки подрагивают, кости ноют, жестко все-таки. На диванчик сразу и перелегла. Подхватила ее перина, маету вытянула, всю в себя вобрала. Отлежалась.
Бумагу достала с полки, в красном углу. Тетрадь зеленоватая, маслицем маленько закапана. Оторвала страничку с заду. Там пятно вроде меньше. Очки надела, написала: документ. Старалась выводить буковки. А они, строптивые, лезут во все стороны. Сопротивляются, из-под руки норовят. Подумала: Шуре-соседке. Остановилась — не по-официальному как-то. Документ же все-таки. «Александре Тихоновне, чтобы ей диванчик с периной и шифоньер, как помру. Если устроит на похоронах все по-людски».
А Варваре-то, кровинушке, что, подумала, надо б и ей что-нибудь приписать. Перечитала, перину, то бишь матрас, из списка вычеркнула. И то верно, подумала, переложу ее туда, умягчу немного. Подписала «Марфа Петровна». Фамилию еще приписала: «Мартышина». В красный угол прямо под иконочку положила. Ничего, надо будет — найдут.
А Варваре и так все остальное по закону достанется. А может, ей ничего и не нужно там, в Африке-то. Ходи себе полуголый, спи под кустом да ешь всякие бананы с дерева: ни холода тебе, ни голода, и лето круглый год.
На другой день встала затемно, растопила печь. Ветер поулегся вроде. Сугробы огромные намело. Завалило избу чуть не доверху. А спала сладко. Со спокойствием. Чуть забрезжило, оделась в кацавейку черную, платок повязала, палку в сенях взяла крепкую, поковыляла за хлебушком. В сберкассу еще зашла, уплатила, что там положено. Обратно — мимо церкви пошла. Там — телега прямо перед дверями — привезли покойника. Родственников — человек пять. Даже шесть, может. Кто ее-то провожать придет? Варвара-то была и нет ее. А на Шурку — есть ли надежа? Скажет — мне то нужно, мне — се, дочка у меня, и внучка, и даже правнучка. А нам не родная ты. Сама хоронись.
Закручинилась Марфа Петровна. Сомнение у нее выросло. Растет, растет на глазах, как тень после полудня. Марфу Петровну переросло уж, а все растет.
Потрухала мелкой рысцой до Шурки: пробирает мороз. К Рождеству дело. Пока добралась, опять вспомнила: в церковь-то не зашла. Ни свечки там не поставила, ни с батюшкой не сговорилась насчет отпевания. И чтоб отпел, как положено, не пропускал чего, не комкал. А до Шурки дошла — назад поворотила домой: чего с ней говорить-то? Бумагу получит, а там указано: это и это лично Александре Тихоновне, коли хоронить будет. А не будет — простите и не гневайтеся. Разберутся. Грамотные. А то — забегалась.