— Сударь, — произнёс сей хамелеон, я и есть судья.
— Как видно, истец и судья в одном лице.
Он что-то записал, подтвердил штраф и потребовал ещё шесть франков за судебные издержки.
— Но, — возразил я, — если бы не ваша дочь, мне и в голову не пришло бы танцевать. Она виновна не меньше моего.
— Совершенно справедливо, государь мой. Вот луидор за неё.
С этими словами он вынул из кармана монету, положил на бюро рядом с собой и обратился ко мне:
— А теперь ваша очередь.
Я расхохотался, заплатил и отложил свой отъезд до следующего дня.
Проезжая через Люцерн, я повидал нунция, пригласившего меня к обеду, а во Фрибурге — супругу графа Аффри, молодую и прелестную особу, с которой я провёл недолгое время. В дюжине лье от Золотурна довелось мне быть свидетелем следующего забавного явления.
Задержавшись на ночлег в одной деревне, я завязал знакомство на постоялом дворе с одним врачом, и так как до ужина оставалось время, мы отправились прогуляться. Наступала ночь. Неожиданно в сотне шагов я увидел человека, влезавшего по стене дома. Достигнув окна на первом этаже, он исчез в нём.
— Смотрите, — обратился я к своему спутнику, — там вор.
Он рассмеялся и отвечал мне:
— Вас должен удивить сей обычай, но он распространён в некоторых местах Швейцарии. Этот человек — влюблённый молодой крестьянин, отправившийся на свидание со своей невестой. Они проведут наедине всю ночь, но завтра утром он уйдёт ещё более влюбленным, поскольку она наверняка не уступит всем его домогательствам. Ежели бы она имела слабость удовлетворить желания своего жениха, вполне возможно он вообще не взял бы её, и тогда ей трудно было бы найти себе другого мужа.
На почте в Золотурне меня ожидало письмо мадам д'Юрфе, а в нём другое, вложенное внутрь, — от герцога Шуазеля к посланнику г-ну де Шавиньи.
XXII
1760 год
Взобравшись на возвышенность, откуда взгляд скользил по широкой равнине, которую, извиваясь, пересекала небольшая река, я обнаружил тропинку, и у меня возникло желание пройти по ней. Тропинка привела к лестнице, я спустился на сотню ступеней и оказался перед множеством отдельных будок, предназначенных, по всей видимости, для совершения омовений. Пока я осматривал место, ко мне подошёл почтенного вида человек и спросил, не желаю ли я принять ванну. На мой утвердительный ответ он открыл будку, и в тот же миг меня окружила целая толпа юных дев.
— Государь мой, — обратился ко мне хозяин, — каждая из этих девиц надеется добиться чести прислуживать вам во время купанья, и вам остаётся только сделать выбор. Ванна, служанка и кофе обойдутся вам всего в одно экю.
Я, как турецкий султан, смотрел то на одну, то на другую в этом рое зрелых красавиц и, наконец, бросил платок понравившейся мне более всех остальных.
Взойдя в мою будку, она заперла дверь и, не произнося ни слова и даже не поднимая глаз, с самым серьёзным видом раздела меня, завязала мои волосы полотенцем и, привычными движениями сняв собственные одежды, погрузилась вместе со мной в воду. Она принялась растирать мне все части тела, за исключением некоего места, которое я прикрывал обеими руками. Посчитав дело законченным, я спросил кофе. Она вышла из воды, и через дверь подали всё, что нужно.
Хоть я и не разглядывал формы сей девицы, у меня не было никаких сомнений, что она обладает всем, что мужчина желает видеть в женщине. Правда, руки её могли бы быть несколько деликатнее, но их жёсткость можно было объяснить лишь тяжёлым трудом. В довершение всего, швейцарка имела не более восемнадцати лет. И все же я оставался холоден. Какая же могла быть на то причина? Возможно, из-за полнейшей натуральности её поведения, совершенно без той обходительности и кокетства, при помощи коих женщины столь ловко соблазняют нас. Так значит, мы любим только обман и искусственность! А может быть, для возбуждения чувств нам необходимо не более, чем угадывать все прелести под покровом притворного стыда? Но тогда лицо, остающееся открытым, должно бы являться самой незначительной частью, а на самом деле оно играет первейшую роль. Почему же именно лицо заставляет нас влюбляться? Каким образом только по красоте лица мы судим о женщине и прощаем ей, если сокрытые от глаза части тела не гармонируют с её прелестным лицом? Разве не более естественно и справедливо закрывать лицо и обнажать всё остальное?
Когда я вышел из ванны, она взяла полотенца и обтёрла меня, после чего подала рубашку и, оставаясь сама совершенно голой, занялась моей причёской.