— Это забавно. А без сего наблюдения, вы полагаете, дочь ваша пожалела бы своего влюблённого отца?
— Вполне возможно. Она меня любит, и у неё доброе сердце.
Этот человек, совершенно мне незнакомый и тем не менее говоривший с такой откровенностью, совсем не подумал, что слова его могут ужаснуть меня. Я даже приметил некоторое добродушие во всём этом разврате и посчитал таковую слабость заслуживающей если не прощения, то, во всяком случае, снисходительности.
— Однако, несмотря на жестокосердие вашего отца, живёте вы довольно благополучно?
— Напротив, мне приходится очень тяжело. Я получаю пенсию от Департамента Иностранных Дел, которую полностью оставляю своей жене. Самому же приходится выкручиваться, путешествуя. Я в совершенстве знаю триктрак и все коммерческие игры и выигрываю чаще, чем теряю. Только благодаря этому и можно существовать.
— Но знают ли все, находящиеся здесь, о том, что вы рассказали мне?
— Никто не остаётся в неведении. Да и зачем мне скрываться человек чести, никого не обижаю, и к тому же у меня острая шпага.
— Не можете ли вы сказать, кто тот господин, который держал банк?
— Это известный Перкалье, маркиз де Прие, его вы могли бы знать в Венеции, где он был посланником. Тот, кто спросил у вас про аббата Жильбера, — кавалер Зероли, муж дамы, которая пригласила вас к ужину. Все остальные — графы, маркизы и бароны, каких повсюду можно встретить великое множество, и, конечно, всё это записные игроки. Когда здесь проезжает какой-нибудь иностранец, они ловко завлекают его. Если он играет, ему трудно ускользнуть, потому что тут все заодно, как жулики на ярмарке. Берегитесь, они намереваются поживиться и за ваш счёт.
К вечеру мы возвратились в гостиницу и застали всех игроков уже за картами. Ко мне подошёл кавалер Зероли и предложил партию в фараон по сорок цехинов. Я согласился и к тому времени, когда подали ужин, остался без этих денег, впрочем совершенно не огорчившись. Мне нужно было бы уехать, но у меня не хватало решимости. Оставалось только обещать себе сугубое благоразумие и осторожность, что при наличии у меня больших денег в бумагах и золоте казалось не очень затруднительным.
Вскоре после ужина маркиз де Прие составил банк на триста цехинов. Я понял, что могу рассчитывать лишь на большой проигрыш и малую прибыль, — несомненно, будь у него наличные, он поставил бы в банк целую тысячу. Положив перед собой пятьдесят лисбоннинов, я скромно объявил, что, как только проиграю их, сразу же иду спать. В середине третьей талии я взял банк, и маркиз объявил, что ставит ещё двести луидоров.
— Я охотно принял бы ваше предложение, если бы не решил уже ехать завтра утром на рассвете. — С этими словами я удалился.
На пути в комнату меня остановил Дезармуаз и спросил в долг двенадцать луидоров. Я ожидал чего-либо в этом роде и сразу же выложил деньги. Рассыпавшись в благодарностях, он сообщил, что мадам Зероли утверждала, будто задержит меня по крайней мере ещё на день. Я улыбнулся и вызвал своего камердинера, чтобы спросить, предупреждён ли возница.
— В пять часов он будет у дверей.
— Превосходно, — вставил Дезармуаз, — но я готов биться об заклад, что вы не уедете.
Мы расстались. Я лёг спать, смеясь в душе над этим предсказанием.
В пять часов утра пришел возница и объявил, что одна из лошадей заболела, поэтому ехать никак нельзя. Дезармуаз, очевидно, догадался о каких-то махинациях, но и теперь я лишь посмеялся, вытолкал возницу вон и послал своего камердинера потребовать в гостинице почтовых лошадей. Прибежал хозяин с уверениями, что у него ничего нет, и нужно ждать до полудня, так как конюшню опустошил маркиз де Прие, пожелавший уехать в час ночи. Я ответил, что согласен ждать до двух часов и рассчитываю на его слово.
После этого я вышел и направился к фонтану, где уже собиралось всё общество. Меня сразу окружили с выражениями удовольствия по поводу отложившегося уезда. Я справился у кавалера Зероли о его супруге и получил ответ, что она ещё в постели, и с моей стороны было бы весьма любезно пойти поднять её. Последовав его совету, я возвратился в гостиницу и без дальнейших церемоний вошёл к мадам Зероли с уведомлением, что послан её мужем.
— Вы, кажется, должны были уехать?
— Я отправляюсь в два часа.
Эта молодая женщина показалась мне в постели много аппетитнее, чем за столом. Я помог ей застегнуть корсет, и вид её прелестей зажёг меня. Однако же сопротивление превзошло мои ожидания. Я сел на постель и стал говорить о своих чувствах и о том отчаянии, в которое повергает меня невозможность доказать ей до своего отъезда искренность моих намерений.