Ещё через день за табльдотом один из только что приехавших двух французов с развязностью сказал мне:
— Знаменитый Казанова должен быть теперь в Голландии.
— Хотел бы я встретить его, — добавил второй, — и спросить кое о чём, не очень-то для него приятном.
Посмотрев на эту личность, я не сомневался, что никогда в жизни не видел его. Кровь ударила мне в лицо, но я сдержался и спокойно спросил, знаком ли он сам с Казановой.
— Ещё бы мне не знать его! — последовал ответ, произнесённый с апломбом, который всегда так неприятен.
— Нет, сударь, не знаете. Казанова — это я.
Нимало не смутившись и всё тем же наглым тоном он возразил:
— Чёрт возьми! Вы весьма ошибаетесь, ежели полагаете себя единственным Казановой в свете!
Сей ловкий ответ с очевидностью опроверг меня. Я закусил губы и умолк, но чувствовал себя глубоко оскорблённым и решился принудить его указать мне того Казанову в Голландии, от коего он намеревался требовать неприятного объяснения. А пока я являл собою перед собравшимися офицерами достаточно жалкую фигуру. Эти господа после слов сего молодого вертопраха могли подумать, что у меня недостаёт храбрости. Тем временем наглец, пользуясь достигнутым надо мною преимуществом, неумолчно болтал языком. Он дошёл до того, что спросил, откуда я родом.
— Из Венеции, государь мой.
— Значит, добрый друг французов. Ведь ваша республика находится под покровительством Франции.
При сих словах раздражение уже овладело мною, и намеренно оскорбительным тоном ответствовал я ему, что Венецианская Республика достаточно могущественна и не нуждается ни в чьем покровительстве; за тринадцать веков своего существования она имела и друзей, и союзников, но отнюдь не протекторов.
— Впрочем, вы, может быть, скажете в оправдание своего невежества, что в мире не одна-единственная Венеция!
Едва я закончил эту фразу, как был возвращён к жизни общим смехом всех присутствующих. Теперь уже пришёл черёд моего вертопраха кусать губы. Далее разговор переходил с предмета на предмет и коснулся графа д'Альбемарля. Англичане восхваляли его, утверждая, что, будь он жив, не было бы войны между Францией и Англией. Может быть, оно и так, но сего нельзя утверждать с уверенностью, ибо с давних времен обе великие нации никак не постигнут, сколь им выгодно жить в добрососедстве. Один из англичан стал превозносить графскую любовницу Лолотту. Касательно сего я сказал, что знавал эту прелестную особу и она как никакая другая заслужила честь стать графиней д'Эронвилль. Известный сочинитель, генерал-лейтенант граф д'Эронвилль недавно женился на ней.
Не успел я произнесть последнее слово, как мой вертопрах со смехом подтвердил, что Лолотта и вправду женщина редких достоинств, так как сам он спал с ней. Негодование и гнев переполнили меня. Я схватил салфетку и, замахнувшись на него, воскликнул: “Наглый лжец!” Он поднялся и встал возле камина. По темляку на его шпаге я понял, что это офицер.
Присутствующие как бы не заметили происшедшего и ещё некоторое время продолжали говорить о том и о сём. Затем все встали из-за стола и вышли.
Противник мой сказал своему приятелю, что они увидятся в комедии. Я ещё сидел за столом, ожидая, пока все выйдут. Когда мы остались одни, я поднялся, в упор посмотрел на него и, не сомневаясь, что он последует за мною, вышел из трактира. Пройдя некоторое расстояние, я обернулся и увидел его за собой шагах в пятидесяти.
Я дошёл до леса и остановился в удобном месте, он же, приблизившись шагов на десять, обнажил шпагу, что оставило мне время спокойно приготовиться. Схватка была недолгой, ибо едва он коснулся моей шпаги, я своим неотразимым ударом справа принудил его отступить. Он получил рану в грудь, к счастью, достаточно большую, чтобы дать выход крови. Я подбежал к нему с опущенной шпагой, но помощь моя была не нужна. Он сказал, что возьмёт у меня реванш в Амстердаме, но встретились мы только через пять или шесть лет в Варшаве. Потом я узнал, что его звали Варнье, но он ли был председателем Конвента при гнусном Робеспьере, мне неизвестно.
Я вернулся только после комедии и узнал, что мой француз провёл у себя в комнате час с хирургом, после чего, сопровождаемый своим приятелем, уехал в Роттердам. Ужин прошёл весело и за приятной беседой, но о нашем деле не было произнесено ни слова. Единственно, не помню уж по какому поводу, одна английская дама сказала, что человек чести не должен никогда выходить к табльдоту, если он не готов драться. По тем временам это была святая истина, ибо за одно неправильно понятое слово приходилось браться за шпагу и подвергать себя всем превратностям дуэли. В противном случае на тебя стали бы показывать пальцем даже женщины.