Я пришёл в святой город уставшим до изнеможения, поскольку впервые в жизни проделал пешком пятнадцать миль по неимоверной жаре. Пил я одну лишь воду, так как старое вино, которое употребляют в этой местности, жгло мне внутренности. Должен заметить, что, несмотря на все мои страдания, я не был похож на бродягу.
На второй день я причастился в Святом Доме, а третий употребил на то, чтобы рассмотреть все наружные украшения сего дивного святилища. Следующим утром, с самого раннего часа, я вновь пустился в путь, истратив пока лишь три паоло на парикмахера.
Пройдя полдороги до Мачерато, я нагнал брата Стефано, который шёл с величайшей неторопливостью. Он очень обрадовался мне и рассказал, что отправился из Анконы на два часа позднее меня и делает в день только по три мили, нимало не смущаясь тем, что сие путешествие, которое даже пешком легко совершить за неделю, займёт у него два месяца. “Я хочу, — объяснил он, — прийти в Рим свежим и здоровым. Мне незачем спешить, и если вы расположены путешествовать вместе со мной, Св.Франциск не преминет позаботиться о нас обоих”.
Этот бездельник был мужчиною лет тридцати, с рыжими волосами, крепкого телосложения — истинный крестьянин, который сделался монахом единственно ради того, чтобы жить в праздности. Я отвечал на его приглашение, что, имея спешное дело, не могу составить ему компанию. “Я готов пройти сегодня вдвое больше, — заявил он на это, -если вы согласитесь взять отягощающий меня плащ”. Предложение показалось мне забавным, я надел его плащ, а он — мой редингот. После сего переодевания мы являли собой столь комическое зрелище, что смешили всех, встречавшихся на дороге. Его плащ тянул не менее поклажи мула. В нём была дюжина карманов, и все полные, да ещё пристежная сумка сзади, которую он называл батикуло и которая содержала вдвое, чем остальные карманы вместе взятые. Хлеб, вино, мясо, свежее и солёное, цыплята, яйца, сыр, ветчина, колбасы — всё можно было найти там и жить этим не менее двух недель.
Когда я рассказал ему, как меня принимали в Лорето, он ответил, что если бы я попросил у монсеньора Карафы письмо во все приюты до Рима, то и везде было бы так же.
— Но все приюты, — добавил он, — прокляты Св.Франциском, потому что там не принимают нищенствующих монахов, да они нам и бесполезны, так как слишком далеко отстоят друг от друга. Для нас лучше дома почитателей нашего ордена.
— А почему вы не останавливаетесь в своих монастырях?
— Не такой уж я дурак. Во-первых, меня не примут без отпускного свидетельства, которое они всегда требуют. Я даже рискую попасть в тюрьму, ведь это же самые отпетые негодяи. А во-вторых, там не так удобно, как у наших благодетелей.
На мой вопрос, почему у него нет отпускного билета, он рассказал, как угодил в тюрьму и бежал оттуда, и вся его история была наполнена ложью и нелепицами. Сей беглый монах являл собой дурака, который почитает всех остальных ещё глупее себя. Однако же в его дурости было какое-то тонкое лукавство. Не желая казаться ханжой, он впадал в откровенное бесстыдство и ради того, чтобы рассмешить своих слушателей, позволял себе отвратительные непристойности. Он был совершенно равнодушен к прекрасному полу единственно по изъяну темперамента, однако хотел, чтобы сие почиталось в нём как добродетель воздержания. Касательно сего предмета всё представлялось ему достойным насмешки, и, когда он входил хотя бы в лёгкое опьянение, своими непотребными вопросами вгонял всех в краску, а сам лишь пуще смеялся.
За сто шагов от дома того благотворителя, которого брат Стефано пожелал удостоить своим посещением, он взял у меня тяжёлый свой плащ, а войдя благословил всех, и каждый поцеловал у него руку. Хозяйка просила отслужить мессу, и монах благосклонно согласился. Когда же, улучив удобную минуту, я шепнул ему на ухо: “Разве вы забыли, что мы сегодня завтракали?”, — он сухо ответил мне: “Это не ваше дело”.
Я не решился возражать, однако, участвуя в сей мессе, был немало удивлён, когда понял, что он не знает обряда. Но это было ещё не самое поразительное. Отслужив кое-как мессу, он принялся исповедовать весь дом, и каждый получил отпущение грехов, за исключением хозяйской дочери, очаровательной девицы двенадцати-тринадцати лет. Он при всех разбранил её и пригрозил ей адом. Пристыжённая бедняжка залилась слезами. Я пожалел её и не мог удержаться, чтобы во всеуслышание не назвать Стефано лицемером и погубителем сей молодой особы. На мой вопрос, как можно было не отпустить ей грехи, он вполне хладнокровно отвечал, что не может нарушить тайну исповеди. Я не хотел даже есть, твёрдо решившись отделаться от этого мошенника. Выходя, мне пришлось взять один паоло за отслуженную им мессу, то есть исполнить жалкую роль его казначея.
Как только мы оказались на большой дороге, я сказал ему, что ухожу один, так как с ним недолго попасть и на галеры. В запальчивости я назвал его подлецом и невеждой. Он возразил мне, что это лучше, чем нищий, и получил за это пощёчину, на которую ответил ударом палки. Однако же я вмиг обезоружил его, а сам поспешил в сторону Мачераты. Через четверть часа ехавший налегке в Толентино возчик предложил подвезти меня за два паоло, на что я с охотой согласился. Истратив шесть паоло, можно было доехать и до Фолиньо, однако бережливость заставила меня отказаться от сего. Я превосходно себя чувствовал и подумал, что с лёгкостью дойду пешком до Вальчимары. Но пришёл туда лишь через пять часов и совершенно обессиленный. Несмотря на крепость моего организма, пяти часов ходьбы было достаточно, чтобы свалить меня с ног, так как в детстве я никогда не ходил пешком даже на одно лье.
Утром я встал отдохнувшим и был готов отправиться в путь. Но здесь новое несчастие — я вспомнил, что оставил свой кошелёк с семью цехинами на столе в толентинском трактире. Вообразите моё положение! Не будучи уверен, что получу деньги обратно, я не решился возвратиться. В кошельке осталось всё моё состояние, за исключением нескольких медных монеток, завалявшихся в кармане. Я заплатил то немногое, что причиталось с меня, и с отчаянием в сердце пустился в путь, направляясь в Червало. Я был уже не далее одного лье от этого места, когда, пытаясь перепрыгнуть канаву, растянул себе ногу и был принужден сесть у обочины дороги, ибо мог надеяться лишь на помощь какого-либо путника.
По прошествии получаса появился крестьянин с ослом и за один паоло доставил меня в Червало. Мы приехали к человеку самого злодейского вида, и тот, взяв два паоло вперёд, пустил меня в дом. Я просил лекаря, но получил ответ, что он будет лишь на следующий день. Мне дали отвратительный ужин, после чего я лёг в постель, которая могла напугать самого отчаянного храбреца. Я надеялся подкрепиться сном, но именно здесь мой злой гений приготовил для меня адские страдания.
Через некоторое время явились трое, с виду заправские бандиты, вооружённые карабинами. Они говорили на каком-то непонятном жаргоне и, не обращая на меня ни малейшего внимания, громко переругивались. Изрядно выпив, они до полуночи орали песни и только перед рассветом улеглись на охапках соломы. К моему величайшему удивлению, совершенно пьяный хозяин стал укладываться вместе со мной. Чувствуя непреодолимое отвращение быть рядом с подобным существом, я просил его уйти, но он, изрыгая ужасающие богохульства, отвечал, что весь ад не может помешать ему спать в собственной постели. Мне ничего не оставалось, как дать ему место, и на моё восклицание: “Боже! К кому я попал?”, услышал в ответ, что нахожусь в доме самого честного из полицейских приставов Его Святейшества Папы Римского.
Едва улёгшись, сей омерзительный тип вынудил меня защищаться, и сильнейшим ударом я свалил его с кровати. Однако же он поднялся и возобновил свои наглые попытки. Чувствуя, что не смогу от него отбиться, я встал и с трудом доволокся до стула, на коем был вынужден провести остаток ночи. С рассветом ночные гости подняли моего мучителя и, опохмелившись и поорав во всю глотку, взяли свои карабины и ушли.