— К тому же, — добавила Ламбертини, изображая милостивую повелительницу, — я не требую слишком многого от своих вассалов.
Наш шутливый разговор продолжался до появления остальных гостей. Мадемуазель де ля Мёр, увидев меня, с трудом сумела скрыть свою радость. Она была в малом трауре, и он настолько шёл ей, оттеняя прелестную белизну кожи, что я и до сих пор ещё удивляюсь, почему сей миг не решил мою судьбу.
Вскоре появился Тиретта, покидавший нас, чтобы заняться своим туалетом. Ничто не заставляло меня скрывать моё влечение к очаровательному созданию, и я оказывал ей все мыслимые знаки внимания. Тётушке я заявил, что, по-моему, её племянница само совершенство. и если бы я мог найти такую спутницу, то охотно связал бы себя брачными узами.
— Моя племянница, сударь, правдива и послушна, однако ей не хватает ума и набожности.
— Не будем говорит об уме, дорогая тётушка, — возразила сама племянница, — но за веру в монастыре меня никогда не упрекали.
— Ещё бы, ведь там одни иезуитки.
— А какое это имеет значение?
— Очень большое. Все знают иезуитов и их приверженцев. Эти люди совершенно лишены веры. Но поговорим лучше о чём-нибудь другом. Я хочу только одного — чтобы ты сумела понравиться твоему будущему мужу.
— Мадам, следует ли это понимать в том смысле, что мадемуазель выходит замуж?
— Жених её должен прибыть в начале следующего месяца.
— Он из судейского сословия?
— Нет, сударь, это коммерсант, располагающий вполне достаточными средствами.
Я чувствовал, что сей разговор не может быть приятен юному созданию, слушавшему, не произнося ни слова, и стал рассуждать о том, сколь много соберётся людей на Гревской площади посмотреть на казнь Дамьена. Все выразили живейшее любопытство видеть это ужасное зрелище, и я предложил им для сего широкое окно, из которого видно любое место площади. Дамы с восторгом согласились, и я обещал заблаговременно отвезти их на место.
У меня не было такого окна, но я знал, что в Париже, как и повсюду, деньги делают всё. После обеда, сославшись на дела, я удалился и, взяв первый попавшийся фиакр, через четверть часа был уже обладателем превосходного окна на втором этаже, за которое пришлось отдать три луидора.
Договорившись, я поспешил возвратиться к обществу, которое забавлялось партией пикета. Мадемуазель де ля Мёр, не умевшая играть, от скуки смотрела на них. Я подошёл к ней, и мы отдалились в другой конец залы, чтобы поговорить без помех.
— Ваше письмо, моя прелесть, сделало меня счастливейшим из смертных. Вы станете моей женой, и до последнего вздоха я буду благословлять счастливую нескромность, которой обязан своему избранию из множества других, принявших бы вас и без пятидесяти тысяч экю — сущим пустяком по сравнению с вашими высокими качествами.
— Мне приятно столь лестное мнение.
— Могло ли оно быть иным? Теперь, когда вы знаете мои чувства, не следует проявлять излишней поспешности, доверьте всё мне.
— Но вы же знаете моё положение.
— Я не могу ни на минуту забыть о нём. Дайте мне время нанять дом и обставить его, чтобы меня могли считать достойным принести вам своё имя. Ведь я живу сейчас в меблированных комнатах, и мне было бы стыдно оказаться в глазах ваших родственников заурядным авантюристом.
Я чувствовал себя не совсем ловко и, взяв её за руку, несколько раз поцеловал с нежной почтительностью. Не сомневаюсь, если бы в эту минуту у нас были нотариус и священник, я не колеблясь обвенчался бы с ней.
Занятые друг другом, как это всегда бывает у оставшихся наедине влюблённых, мы сначала не обращали внимания на шум, возникший в другом конце залы. Но потом, почитая своим долгом вмешаться, я оставил мою будущую жену и подошёл к игравшим, чтобы успокоить Тиретту.
На столе я увидел шкатулку, наполненную всевозможными драгоценностями. Двое мужчин спорили с Тиреттой, который держал в руке какую-то книгу. Он сказал мне, что эти господа — шулеры, выигравшие посредством книги тридцать или сорок луидоров.
— Сударь, — обратился ко мне один из игроков, эта книга представляет собой лотерею, где всё рассчитано самым честным образом. В ней тысяча двести листов, из них двести выигрышных, остальная тысяча — пустые. За каждым выигрышным листом следует пять пустых. Тот, кто желает играть, должен поставить одно экю и шпилькой раскрыть книгу в любом месте. Если лист пустой, значит, проигрыш, но если на нём есть число, играющий получает соответствующую вещь или её стоимость, которая также обозначена. Заметьте, сударь, самый маленький выигрыш составляет двенадцать франков, а есть предметы, цена которых доходит до тысячи двухсот. Игра идёт уже час, и мы успели потерять несколько дорогих вещей, а мадам (он указал на тётушку моей возлюбленной) выиграла кольцо, стоящее шесть луидоров. Однако она пожелала получить деньги и, продолжая игру, лишилась их.
— Да, — подтвердила тётушка, — я проиграла, а эти господа со своей проклятой лотереей облегчили карманы всем присутствующим. Конечно, здесь сплошной обман.
— Ясно, — вмешался Тиретта, — они шулеры.
— Но в таком случае сборщиков лотереи Военной Школы можно назвать точно так же, — ответил один из игроков.
На это Тиретта ударил его по щеке. Я бросился между спорящими и заставил их замолчать.
— Все лотереи, — сказал я, — выгодны для устроителей. Однако лотерее Военной Школы покровительствует сам король, а я — главный сборщик. В соответствии со своим положением я конфискую эту шкатулку и предоставляю вам выбор: или верните всем незаконно выигранные деньги, или же я пошлю за полицией, и вас отправят в тюрьму. Тогда посмотрим, можно ли называть нас шулерами только потому, что вы сами мошенники.
Видя силу на нашей стороне, они почти сразу решили отдать всё проигранное, так как возвратили сорок луидоров, хотя клятвенно заверяли, что получили всего двадцать.
Впрочем, я вполне верил этому утверждению обоих проходимцев, но сильно рассердился и хотел, чтобы они поплатились за оскорбительное сравнение, которое, впрочем, было по существу совершенно справедливо. Именно из-за него я не возвратил им книгу, не имея на то ни малейшего права, и они тщетно умоляли меня отдать её. Взятый мною тон, уверенные манеры и угрозы, а также, вероятно, страх перед полицией заставили их довольствоваться хотя бы сохранением шкатулки.
На следующее утро оба игрока явились ко мне и преподнесли красивый ящичек с двадцатью четырьмя прелестными фигурками саксонского фарфора. Сей аргумент оказался неопровержимым, и я решил возвратить им книгу, хотя и не удержался от угроз, предупредив, что, если они будут продолжать свои занятия в Париже, засажу их в тюрьму. Они обещали воздержаться, но, конечно, и не собирались исполнить данное слово. Впрочем, меня это мало заботило.
28 марта, в день казни Дамьена, я рано приехал к Ламбертини за дамами, и поскольку мой экипаж с трудом вмещал всех нас, я без затруднений мог взять мою прелестную возлюбленную к себе на колени, и таким манером мы отправились на Гревскую площадь. Три наши дамы разместились у окна, сжавшись елико возможно, наклонившись и опираясь на руки, чтобы и нам позволить смотреть поверх их голов. Перед окном были две ступени, и дамы стояли на второй, а нам приходилось помещаться вместе с ними, так как иначе мы ничего не увидели бы. Я не без преднамеренности сообщаю читателю сии подробности, поскольку без них будет затруднительно понять то, о чём мне придётся умалчивать.
У нас достало терпения целых четыре часа наблюдать сие ужасное зрелище. Казнь Дамьена слишком хорошо известна, и нет надобности говорить о ней, тем более что рассказ получился бы слишком долгим, да и вообще подобные зверства оскорбляют природу человека. Дамьен был фанатиком, который полагал, что совершит доброе дело и заслужит вечное спасение, если умертвит Людовика XV. Хотя король отделался всего лишь царапиной, покушавшегося пытали так же, как за цареубийство.
Во время казни сей жертвы иезуитов я был принуждён отвести глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающих криков человека, уже лишившегося половины своего тела. Однако Ламбертини и толстая тётушка даже не пошевелились. Не знаю, было ли это признаком жестокосердия? Мне оставалось только верить их словам, что ужас перед преступлением сего чудовища лишил их жалости, столь естественной при виде нечеловеческих мучений. На самом же деле в течение всей казни Тиретта занимал набожную тётушку, и, возможно, именно поэтому добродетельная дама не отваживалась пошевельнуться, ни даже повернуть голову.