В середине марта я выехал из Кёльна и задержался в Бонне, дабы засвидетельствовать своё почтение электору, который однако, был в отсутствии. Я отобедал с графом Веритой и аббатом Скампаром, княжеским фаворитом. Граф дал мне письмо к одной канониссе в Кобленц и при этом с жаром превозносил её, что заставило меня нарочито остановиться там. Но вместо означенной дамы, которая, как оказалось, уехала в Мангейм, я встретил на постоялом дворе некую актрису по имени Тоскани, возвращавшуюся в Штутгарт вместе со своей дочерью, очень молодой и весьма красивой девицей. Они ехали из Парижа, где юная особа в течение года обучалась танцам у славного Вестриса. Девица была истинной жемчужиной и без труда склонила меня сопровождать их до Штутгарта. Матери не терпелось узнать, какое впечатление произведёт на герцога её дочь, которую она с детских лет предназначала для услаждения сего любвеобильного государя. Последний же хоть и содержал любовницу, но имел обыкновение испытывать всех фигуранток балета, отличавшихся хоть какими-то достоинствами.
Я отужинал вместе с ними, и легко представить, что беседа с двумя нимфами кулис составилась не из одних максимов чистой морали. Тоскани сказала мне, что дочь её ещё совсем неопытна и она твёрдо решилась не позволять герцогу прикасаться к ней, пока он не прогонит царствующую фаворитку. Сей метрессой была танцовщица Гарделла. дочь того венецианского гондольера, о котором я писал в первом томе моих воспоминаний.
Поскольку несколькими прозрачными намёками я дал им понять, что, по моему мнению, цветок уже сорван в Париже, и герцогу Вюртембергскому придётся довольствоваться лишь остатками, они посчитали себя задетыми и согласились дать мне возможность удостовериться в истине. Было договорено, что сия процедура совершится на следующий день. Они исполнили обещанное, и утром я с немалой приятностью провёл два часа, но оказался принуждённым охладить на матери весь пыл, возбужденный её чадом.
Хотя Тоскани была ещё молода, она не нашла бы во мне ничего, кроме ледяного холода, если бы не её очаровательная дочь. Впрочем, мать не доверяла мне настолько, чтобы оставлять наедине с нею.
Итак, я решил ехать в Штутгарт, где должен был встретить Бинетти, которая всегда с радостью вспоминала обо мне. Я помог ей обосноваться на подмостках в тот год, когда синьора Вальмарама выдала её замуж за французского танцовщика Бине, итальянизировавшего потом своё имя. Там же в Штутгарте находился столь любимый мною младший Балетти, молодая Вулькани, на которой он женился, и несколько других старых знакомых. Всё это, как мне казалось, должно было сделать моё пребывание в этом городе отменно приятным. Но читатель вскоре увидит, сколь опасно полагаться на собственные суждения. На последней почтовой станции я расстался с моими актрисами и, въехав в город, остановился у “Медведя”.
XX
ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ В ШТУТГАРТЕ
1760 год
В ту пору двор герцога Вюртембергского был самым блистательным во всей Европе. Щедрые субсидии Франции сему государю за десятитысячное войско, которое он содержал для этой державы, поглощались роскошью и развратной жизнью. Войско сие казалось весьма импозантным на вид, но в течение всей войны прославилось одними лишь поражениями.
Вкусы герцога отличались крайней помпезностью: величественные здания, охотничьи экипажи, великолепная конюшня и множество всяческих капризов. Но самые непомерные деньги тратились на пожалования, а ещё больше — на театры и любовниц. Он содержал французскую комедию, две итальянские оперы, трагическую и комическую, и двадцать итальянских танцовщиков, причём каждый из них имел у себя на родине первые роли. Иногда на сцену выходило по сотне статистов. Все танцовщицы отличались красотой, и любая могла похвастаться тем, что хоть однажды доставила удовольствие монсеньору. Самой главной была одна венецианка, дочь гондольера, по имени Гарделла. Она приглянулась герцогу, и он выпросил её у мужа, который почёл себя осчастливленным. Однако же через год, насытившись, герцог отправил её в отставку.
Она вызывала зависть всех других танцовщиц, тем более что сохранила свой титул и жалованье. Все интриговали против неё, но венецианка обладала величайшим талантом очаровывать и держалась, несмотря на ухищрения соперниц. Она не только не пеняла герцогу за постоянные измены, но даже поощряла в этом и, не питая к нему никаких чувств, нисколько не огорчалась недостатком его внимания. Больше всего ей нравилось, когда искавшие герцогских милостей танцовщицы просили её покровительства. Она принимала их и давала советы, как лучше угодить государю. Последний, в свою очередь, находил снисходительность фаворитки весьма удобной и почитал себя обязанным изъявлять свою благодарность. Он публично оказывал ей все почести, приличествующие настоящей принцессе.
Я быстро понял, что самой сильной страстью герцога было желание заставить говорить о себе, и при подходящем случае он охотно последовал бы примеру Герострата. Ему хотелось слышать, как все говорят, что ни один государь не обладает таким вкусом и такой фантазией в изобретении удовольствий и лучшими способностями в управлении. Наконец, он тщился показать себя новым Геркулесом в трудах Вакха и Венеры. Он безжалостно прогонял слуг, которым не удавалось разбудить его после трёх или четырёх часов сна, но зато разрешал использовать все средства, дабы принудить себя встать с постели.
Случалось, что, заставив герцога выпить большое количество кофе, камердинеру приходилось опускать его в ледяную ванну и, дабы не захлебнуться, он всё-таки просыпался.
Одевшись, герцог призывал к себе министров и решал дела, потом принимал первого из тех, кто являлся во дворец. Эти аудиенции бедным подданным представляли собой крайне комическое зрелище. Часто приходили неотёсанные крестьяне и работники самого низшего разбора. Несчастный монарх потел и сердился, стараясь убедить их, но не всегда преуспевал в этом, и нередко они выходили перепуганные и отчаявшиеся. Зато жалобы хорошеньких крестьянок он разбирал наедине, и хотя обычно ничем не помогал, они всегда уходили довольные.
Субсидий, которые французский король по глупости выплачивал ему, явно недоставало, и он настолько отягощал своих подданных налогами и повинностями, что сей терпеливый народ, дойдя до крайности, обратился в Вецларскую Палату, которая заставила герцога переменить управление. Он взял себе в жёны дочь маркграфа Байрейтского, самую совершенную из немецких принцесс. Когда я был в Штутгарте, она уже уехала искать убежища у своего отца после вопиющего оскорбления от недостойного супруга. Напрасно говорили, будто она покинула мужа, не в силах переносить его измены.
Отобедав один у себя в комнате и совершив туалет, я поехал в оперу, которая была открыта для публики за счёт герцога и помещалась в нарочито построенном прекрасном здании. Сам государь сидел перед оркестром в окружении своего блестящего двора. Я занял одну из первых лож и с отменным удовольствием выслушал музыкальный пассаж, исполненный знаменитой Жюмеллой. Из-за моего незнания обычаев мелких немецких дворов случилось так, что я стал аплодировать арии, превосходно спетой одним из кастратов. Через минуту в моей ложе появилась какая-то личность и обратилась ко мне в неучтивом тоне, на что я мог отвечать лишь “нихтферштанд”.
Он исчез, но в скором времени пришёл офицер и на превосходном французском языке объяснил, что в присутствии монарха аплодировать запрещено.
— Прекрасно, сударь, я приеду, когда Его Высочества не будет в театре, потому что, если ария доставляет мне удовольствие, я не могу удержаться от аплодисментов.
За сим я велел подать мой экипаж, но когда уже садился в него, подошёл тот же офицер и сказал, что герцог желает видеть меня. Я последовал за ним.
— Так это вы — господин Казанова? - Да, монсеньор.
— Откуда вы едете?
— Из Кёльна.
— И впервые в Штутгарте?
— Да, монсеньор.
— Сколь долго вы пробудете здесь?
— Пять или шесть дней, с позволения Вашего Высочества.
— Оставайтесь сколько угодно. Вам будет позволено хлопать в ладоши.