— Сударь, я никоим образом не стремлюсь к дружбе с людьми, ограбившими меня, и совершенно не собираюсь отдавать вам хоть один грош.
При этих словах они принялись угрожать мне самыми гибельными последствиями.
— Господа, — продолжал я с величайшим хладнокровием, — ваши угрозы не пугают меня, и я могу удовлетворить вас двояким образом. Во-первых, с помощью правосудия, и, полагаю, мне будет нетрудно найти себе адвоката. Во-вторых, собственной персоной — по всем правилам чести, со шпагой в руках.
Как и следовало ожидать, они отвечали, что готовы сделать любезность и отправить меня на тот свет, но лишь после того, как получат долг. Они ушли, изрыгая проклятия и угрожая, что мне ещё придётся раскаяться.
Я сразу же отправился к Тоскани и с отменной весёлостью провёл у неё день, что при моём положении могло происходить лишь от повреждения рассудка. Впрочем, вернее было отнести это за счет прелестей дочери, а также потребности моей души найти некоторое успокоение.
Однако же мать, бывшая свидетельницей наглости трех разбойников, первая заговорила со мной о надобности воспрепятствовать их козням и обратиться к помощи правосудия.
— Если позволить им опередить себя, они, несмотря на все ваши права, получат преимущество.
И пока я предавался с её очаровательной дочерью тысячам нежностей, она послала за адвокатом, который, выслушав дело, заявил, что самый верный путь — без малейшего отлагательства сообщить обо всём герцогу.
— Ведь они привели вас в дурной дом; они дали вам подмешанное вино; они же принудили вас к игре, хотя карты строжайше запрещены. И, наконец, в их обществе вы были совершенно обобраны и потеряли не только огромные деньги, но и все свои драгоценности. Это уголовное дело, и в интересах герцога удовлетворить вас, поскольку такая подлость, содеянная офицерами вюртембергской службы, опозорит его в глазах всей Европы.
Я испытывал некоторое отвращение перед подобным демаршем, ибо, несмотря на то, что герцог был откровенным развратником, мне совсем не хотелось рассказывать ему про все сии гнусности. Однако же по зрелом размышлении и учитывая тяжесть дела, я решился явиться к нему на следующий день.
По дороге во дворец в двадцати шагах от ворот встретились мне те трое и с грубостью стали требовать уплаты, угрожая в противном случае великими неприятностями.
Я хотел продолжить свой путь, ничего им не отвечая, как вдруг меня схватили за левую руку. Непроизвольным движением я потянулся к шпаге и. придя в сильнейший гнев, обнажил оную. Тут подбежал офицер стражи, и я пожаловался ему, что эти господа напали на меня и хотят помешать войти к герцогу. Был спрошен часовой, который вместе со множеством окруживших нас людей подтвердил, что я вынул шпагу лишь для защиты.
Меня беспрепятственно пропустили до последней передней, где я обратился к камергеру с просьбой об аудиенции и получил ответ, что буду принят. Но через минуту явился тот самый наглец, который схватил меня за руку, и стал разговаривать с камергером по-немецки, конечно же отнюдь не в мою пользу. Да и не было ничего невероятного, если сам камергер принадлежал к их шайке. Прошёл час, я всё ещё не мог попасть к герцогу. Наконец тот самый камергер, который обещал аудиенцию, сказал, что государю обо всём доложено, я могу идти к себе, и со мной поступят по справедливости.
Я понял, что ничего не добьюсь, и на обратном пути обдумывал возможные способы избавления, как вдруг встретил Бинетти, и она, пригласив меня отобедать, тут же уверила, что австрийский посланник примет во мне участие.
В скором времени сей дипломат приехал собственной персоной и, выслушав мой подробный рассказ, выразил мнение, что, вероятнее всего, герцог ничего не знает.
— Напишите краткое объяснение, я передам его. Не сомневаюсь, всё разрешится в вашу пользу.
Я сел за бюро и в немногих словах изложил свою правдивую историю, передал её в незапечатанном виде посланнику, который обещал, что в течение часа она будет у герцога.
За обедом моя соотечественница говорила с полной уверенностью, что её любовник примет меня под своё покровительство, и день у нас прошёл в непринуждённом веселье. Однако же к вечеру явился мой испанец предупредить, что если я возвращусь в трактир, то буду арестован.
— В вашу комнату пришёл офицер, но, не застав вас, остался ждать внизу. С ним двое солдат.
— Вам нельзя возвращаться, — сказала Бинетти, — вы останетесь ночевать у нас и будете в полной безопасности. Пошлите за всем необходимым.
Я сделал нужные распоряжения, и мой испанец отправился принести веши.
В полночь вернулся посланник. Мы ещё не ложились, и он не выразил неудовольствия, что его красавица доставила мне убежище. Он заверил меня, что конверт с прошением передан герцогу, однако за все три дня, проведённые в этом доме, я больше ничего о нём так и не слышал.
На четвёртый день посланник получил от государственного министра письмо с просьбой отказать мне от дома, поскольку меня ожидает судебный процесс с офицерами Его Высочества. Посланник показал мне письмо, в коем я прочёл обещание соблюсти строжайшую законность. Пришлось возвращаться в трактир. Правда, Бинетти страшно рассердилась и даже наговорила грубостей посланнику, который лишь посмеялся и сказал, что не может оставить меня против воли герцога. В этом он, конечно, был совершенно прав.
Итак, я вернулся к себе в трактир. Отобедав, я как раз собирался к своему адвокату, когда явился судебный пристав и принёс бумагу, в коей, насколько перевёл мне хозяин, содержалось распоряжение явиться к какому-то нотариусу и сделать ему показания. Я пошёл туда в сопровождении пристава и целых два часа провёл с этим человеком, который записывал на немецком языке всё, что я говорил ему по-латыни. Закончив, он предложил мне подписать. Я возразил, что не могу подтверждать документ, недоступный моему пониманию. Он настаивал, но я оставался непреклонен. Тогда он рассердился и сказал, что нельзя сомневаться в честности нотариуса. На это я с совершенным спокойствием отвечал ему о необходимой осторожности, после чего покинул его и отправился к своему адвокату, который одобрил моё поведение и обещал явиться ко мне на следующий день за доверенностью.
Утешенный сим возбуждавшим во мне симпатию человеком, я вернулся к себе, отужинал и провёл ночь в совершенном спокойствии. Однако, когда я пробудился, испанец мой доложил об офицере, и тот сразу же вошёл. На прекрасном французском языке он объяснил, что я не должен удивляться, обнаружив себя пленником в своей комнате, поскольку, согласно обычаю, так поступают со всеми иностранцами, имеющими дело в суде, дабы не дать им скрыться. Он вежливо спросил мою шпагу, и я вынужден был отдать её, к моему величайшему сожалению. Это был подарок мадам д'Юрфе, самой лучшей работы и стоивший не менее пятидесяти луидоров. Я послал записку адвокату с уведомлением о случившемся. Он приехал ко мне и успокоил, что арест не продлится долее нескольких дней.
Вынужденный оставаться у себя, я предупредил всех своих друзей и принимал актёров и танцовщиц, которые оказались единственными порядочными людьми из известных мне в этом злосчастном городе. Положение моё было незавидным: отравленный, осыпанный оскорблениями и ограбленный, я оказался взаперти и под угрозой уплаты ста тысяч франков, для возмещения которых пришлось бы раздеться до рубашки, поскольку никто не знал о содержании моего портфеля. Я написал “мадам” Гарделле, но не получил ответа. Трое моих шулеров приходили поодиночке и предлагали за сепаратную уплату трёхсот или четырёхсот луидоров выручить меня из сего затруднительного положения. Я отвечал, что их присутствие слишком утомительно, и в будущем им лучше не беспокоить меня своими посещениями.
На пятый день моего ареста герцог уехал во Франкфурт, и в тот же вечер пришла Бинетти и передала от своего любовника, что государь обещал офицерам не вмешиваться в это дело, и посему я могу стать жертвой неправедного приговора. Посланник советовал мне приложить все усилия, дабы выпутаться, пожертвовав всеми своими вещами, драгоценностями и бриллиантами. Бинетти как рассудительная женщина не одобряла его совета, не говоря уже обо мне самом.